Значимый политический выбор редко зависит от одной переменной; мудрые решения требуют сочетания политических, экономических, географических, технологических и психологических знаний, и все они пронизаны инстинктом истории. Исайя Берлин, писавший в конце двадцатого века, описал невозможность применения научного мышления за пределами его компетенции и, следовательно, непреходящий вызов ремеслу стратега. Он считал, что лидер, подобно романисту или художнику-пейзажисту, должен впитывать жизнь во всей ее ослепительной сложности:
то, что делает людей глупыми или мудрыми, понимающими или слепыми, в отличие от знающих или сведущих или хорошо информированных, - это восприятие [уникальных] вкусов каждой ситуации как она есть, в ее специфических отличиях - того, чем она отличается от всех других ситуаций, то есть тех ее аспектов, которые делают ее невосприимчивой к научному лечению.
Шесть лидеров в их контексте
Именно сочетание характера и обстоятельств создает историю, и шесть лидеров, о которых рассказывается на этих страницах - Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер - все они были сформированы обстоятельствами своего драматического исторического периода. Все они затем стали архитекторами послевоенной эволюции своих обществ и международного порядка. Мне посчастливилось встретиться со всеми шестью на пике их влияния и тесно сотрудничать с Ричардом Никсоном. Унаследовав мир, чьи определенности были разрушены войной, они заново определили национальные цели, открыли новые горизонты и внесли новую структуру в мир, переживающий переходный период.
Каждый из этих шести лидеров по-своему прошел через огненное горнило "второй Тридцатилетней войны" - то есть серии разрушительных конфликтов, длившихся с начала Первой мировой войны в августе 1914 года до окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года. Как и первая Тридцатилетняя война, вторая началась в Европе, но перекинулась на весь мир. Первая превратила Европу из региона, где легитимность проистекала из религиозной веры и династического наследования, в порядок, основанный на суверенном равенстве светских государств и стремящийся распространить свои заповеди по всему миру. Три века спустя Вторая Тридцатилетняя война бросила вызов всей международной системе, чтобы преодолеть разочарование в Европе и бедность в большей части остального мира с помощью новых принципов порядка.
Европа вступила в двадцатый век на пике своего глобального влияния, проникнутая убеждением, что ее прогресс за предыдущие столетия был уверенным - если не обреченным - быть бесконечным. Население и экономика континента росли беспрецедентными темпами. Индустриализация и все более свободная торговля способствовали историческому процветанию. Демократические институты существовали почти в каждой европейской стране: доминирующие в Великобритании и Франции, слаборазвитые, но набирающие актуальность в имперской Германии и Австрии, зарождающиеся в дореволюционной России. Образованные классы Европы начала ХХ века разделяли с Лодовико Сеттембрини, либеральным гуманистом из романа Томаса Манна "Волшебная гора", веру в то, что "все идет по пути, благоприятному для цивилизации".
Этот утопический взгляд достиг своего апофеоза в бестселлере английского журналиста Нормана Энджелла 1910 года "Великая иллюзия", в котором утверждалось, что растущая экономическая взаимозависимость европейских держав сделала войну непомерно дорогой. Энджелл провозгласил "непреодолимый дрейф человека от конфликта к сотрудничеству". Это и многие другие аналогичные предсказания в скором времени были опровергнуты - возможно, наиболее примечательно утверждение Энджелла о том, что "ни одно правительство больше не сможет отдать приказ об уничтожении всего населения, женщин и детей, в старом библейском стиле".