— Весь мир сходит с ума, — прошептала она. — Кто знает, быть может, через несколько дней… Не надо винить себя, надо просто жить.
Я почувствовал приятное спокойствие, горькая тяжесть в груди исчезла, мать простила меня. Мне стало легко и хорошо — рядом с Лидой, прижимаясь к её плечу.
Я закрыл глаза.
— Я не хочу жить без тебя, — вдруг сказал я.
Лида замерла, затаила дыхание.
— Извини, — сказал я. — Сейчас, наверное, самый неподходящий момент. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Тогда, на подготовительных курсах.
Лида отстранила меня рукой, встала с кровати.
— Я понимаю, что всё это звучит так банально и глупо… — сказал я.
— Нет! — Лида резко повернулась. — Это не глупо! Не надо так говорить.
Но её запал быстро прошёл, глаза потускнели, она опустила голову.
— Это ты меня извини, — сказала Лида.
Я кивнул головой и отвернулся, с трудом сдерживая слёзы.
— Ну, — сказала Лида. — Я пойду.
Я тут же встал, но она качнула рукой.
— Не надо меня провожать, — и добавила, чуть тише: — Не сейчас.
Подчёркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной её шаги. Я упал на кровать и уткнулся в лицом в мятую, ещё пропахшую сном подушку.
У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.
Тень в моей комнате ещё раз качнулась и, быстро пролетев по стене, исчезла, точно от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце. Я вскочил с кровати и, даже не надев свою кургузую осеннюю куртку, выбежал в коридор.
Лида шла по аллее — без меховых наушников, в незастёгнутом пальто. Я окликнул её, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу — я извинюсь за это дурацкое признание, я поблагодарю её за то, что она пришла, попрошу её быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить от меня.
Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.
— Лида, — с трудом выдавил я из себя.
Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. В её красивых зелёных глазах стояли слёзы.
Больше я ничего не говорил.
Я подошёл к ней так близко, что почувствовал её дыхание на своей щеке — судорожное, неровное, как и у меня, — обнял её за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла, не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, а потом неожиданно ответила на мой поцелуй. Губы её приоткрылись, я почувствовал её руки в своих волосах и крепко прижал её к себе.
Мы стояли так несколько минут. Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Лида плакала, слёзы стекали по её щекам.
— Я тебя провожу, — сказал, наконец, я, по-прежнему прижимая её к себе — мне не хотелось её отпускать.
— Ты так заболеешь, — сказала она.
Я покачал головой.
— Мне не холодно, — начал я. — Мне…
— Мне правда пора, — сказала Лида. — Давай… потом. Всё это так…
Я отпустил её. Она отвернулась, вытащила из кармана платок и принялась тереть раскрасневшиеся от мороза щёки.
— Потом, — повторил я. — Потом ты снова…
Лида обернулась, спешно застёгивая пальто. Солнце вновь затянули тучи, ветер усилился, и я почувствовал, как резкий пронзительный холод медленно накрывает меня, подбирается к горлу, как приступ удушья. Казалось, что моя жизнь убывает с каждым порывом ветра.
— Нет, — сказала Лида. — Я обещаю. Ты заслуживаешь… Мы оба заслуживаем… Но не сейчас. Сейчас я ещё…
Я молчал.
— Иди, — сказала Лида. — Ты правда так заболеешь. Тебе ещё этого… Холод такой, что даже меня пробирает.
Я продолжал стоять.
Тогда Лида улыбнулась, подошла ко мне ближе, её влажные красные губы приоткрылись, и она…
60
— Как я вижу, свет уже перестал беспокоить?
Я сидел на кровати, дожидаясь, пока Таис подготовит шприц для второго укола.
— После этих ваших… — Я покосился на огромный шприц, который Таис подняла над головой, взяв за серебряные заушины у поршня. — После этих инъекций какое-то время — да, но потом — снова… Вы, наверное, просто прибавляете яркость, — добавил я.
Таис сделала вид, что не расслышала моих последних слов.
— Скоро всё пройдёт, — сказала она. — Полностью.
Таис опустила шприц и задумалась о чём-то. Можно было подумать, что она делает какие-то сложные вычисления в уме.
— Второй укол?
Таис качнула головой.
— Надо немного подождать.
— А что это вообще? — спросил я. — Довольно… болезненно на самом деле.
Я потёр рукой шею, кожа на которой воспалилась после первой инъекции. Таис быстро взглянула на меня и поджала губы — было видно, что ей не очень хочется об этом говорить.
— Я же объясняла, — сказала она, наконец. — Твоя светобоязнь. Эти уколы снимают симптомы. Тебе ведь действительно становится лучше?
Таис снова подняла на свет свой огромный стеклянный шприц; его длинный, размеченный тонкой штриховкой корпус выглядел совершенно пустым.
— Впрочем, о чём это я? — сказала она с усмешкой. — Ты же не веришь ни в какую светобоязнь. Ты думаешь, мы тут специально тебя пытаем.
— Я уже и не знаю, во что мне верить, — сказал я.
Таис промолчала.
Стены едва светились, и по углам комнаты пролегали длинные приятные тени, из-за чего камера моя выглядела совсем маленькой и ещё более пустой. Я вдруг подумал, что, если Таис меня не обманывает, то я уже два года не выходил отсюда — два года не видел ничего, кроме этих светящихся стен.
— А где твой напарник? — спросил я. — Не боишься приходить сюда одна, да ещё с этим шприцом?
Таис подняла указательный палец — мне даже показалось, что сейчас она приложит его к губам — и направила его на красный глазок камеры над дверью.
— Я не одна.
— А сюда он зайти стесняется, что ли? — усмехнулся я.
Таис повернулась к камере спиной.
— А ты хотел бы? — спросила она. — Мы решили, что тебе проще будет… со мной. Правда, я… была не совсем с этим согласна.
— Понятно, — сказал я.
— Нет! — резко сказала Таис. — Ничего тебе не понятно! Просто в этот раз… в этот раз, — Таис вздохнула, — всё как-то иначе.
Она заходила по комнате.
— То, что ты как будто узнаёшь меня… — продолжала Таис, — и эта Лида… Мне кажется… даже не уверена, как это объяснить… Я будто бы как-то… влияю на твои воспоминания.
— О чём ты вообще говоришь? — спросил я. — Как можно влиять на чьи-то воспоминания? Или это очередная…
Таис устало вздохнула.
— Скажи, — она подошла ко мне совсем близко, длинный шприц поблёскивал в её руке, — а какое твоё самое первое воспоминание?
— Что? Ты про какие-нибудь эпизоды из младенчества?
— Нет, я имею в виду, какое твоё самое первое воспоминание здесь?
Она произнесла последнее слово так отчётливо и громко, что мне даже послышался тот резонирующий звон, который частенько доносился с потолка, когда Таис говорила со мной через модулятор.
— В этой камере? — спросил я.
— В нашем учреждении, — поправила меня Таис.
Я задумался.
Ответить почему-то было не так просто. Я закрыл глаза, зрение мешало мне вспоминать.
Темнота.
Темнота, пугавшая меня не меньше, чем выжигающий глаза свет. Тесная роба из грубой синтетики, в которую облачают мертвецов. Я лежал на жёсткой, затянутой полиэтиленом кровати, что-то болезненно стискивало мне грудь, мне было сложно дышать, я не мог пошевелиться. Я понятия не имел, где нахожусь.
Но нет, так я чувствовал себя множество раз, просыпаясь от удушья в глухой давящей темноте. Было что-то ещё, что-то очень важное, о чём я никак не мог забыть.
Куб!
Я открыл глаза и невольно засунул руку в карман брюк. Там ничего не было. Таис удивлённо посмотрела на меня.
— Куб, — сказал я.
— Что? — Таис приподняла брови. — О чём ты?
— Пластиковый куб, — сказал я. — Куб, похожий на проектор голограмм. Звёздное небо в кармане. Таис, — я посмотрел ей в глаза, и девушка, неожиданно побледнев, сделала шаг назад, — ты ведь знаешь, о чём я говорю?