Спела она им «стремянную». Поклонилась своим поклоном. Они сразу встали и тоже поклонились ей. Сказали:
— Спасибо за песню, за напутствие.
И ушли.
Ночевать артистам пришлось в той же землянке. Её отрыл для себя разведвзвод — дивизионная разведка.
Взводу неделю назад вышел приказ — взять «языка». Немцы перед дивизией оборону построили основательную. Сплошные линии окопов и пулемётные гнёзда, всё простреливается, колючая проволока в три кола. Попробуй, пройди. И вот за неделю от тридцати разведчиков осталось только трое.
Ночью в землянку принесли одного. Того самого, сероглазого. Тяжело ранен, весь в бинтах. «Он стонал в беспамятстве, — рассказывала после войны ту загадочную историю сама певица, — и всё звал маму. Села я возле него, взяла за руку и запела тихонечко колыбельную. „Зыбка“ называется. Пою и слёз не сдерживаю: кажется мне, что это мой сын умирает. Так хотелось с песней вдохнуть в него силу жизни! Перестал он метаться, а рука всё холодеет, холодеет… вскоре увезли. Часто я вспоминала о нём, но так и не могла узнать, жив ли или умер тогда… Наступила поздняя осень. Наша бригада была уже на другом участке фронта. Выступали мы однажды на открытой лесной поляне. Только запела я, вдруг бросается ко мне боец с Золотой Звездой на гимнастёрке, кричит: „Мама, мама! Я узнал, я помню, это вы мне пели, когда я умирал!“».
И она, сквозь слёзы глядя на того солдата, запела:
Заблестели щёки пожилых бойцов, закривились подбородки. Строже стали молодые. Полетели их исстрадавшиеся на войне души в родные просторы — в вологодские, красноярские, оренбургские, курские, саратовские — хоть на мгновение ощутить запах родины и тепло материнских рук…
Спустя некоторое время, уже под Сухиничами, когда наши дивизии сдерживали наступление немецких танков и мотопехоты со стороны Брянска, Русланова снова встретила того бойца, и снова раненого.
«И опять я гладила его окровавленную руку, а он говорил мне: „Теперь я верю, что доживу до Победы, если я нашёл вас, если, раненый, дополз“. А утром попросили дать концерт на поляне перед солдатами, уходящими в бой. Помню, как мы выступали прямо на снегу. Гармонист сидел на пеньке. Я пела весёлую плясовую песню, и бойцы с автоматами за плечами плясали. Плясали, может быть, последний раз в жизни. Я понимала это, и сердце моё сжималось, но я старалась как можно больше задора внести в их пляску».
Она не раз видела поле боя после очередной атаки или контратаки, засеянное роковыми зёрнами войны — солдатскими телами. Недавно смеялись, ели кашу, писали домой письма, слушали её пение, аплодировали и кричали слова благодарности, а вот уже лежат, окоченевшие, в своих шинелишках, припорошённые снегом. «Занесло тебя снегом, Россия…» — вспоминала она слова романса своей любимой певицы. Но ни имени своей духовной учительницы и наставницы, ни слов того романса вслух произнести не могла. И рыдалось ей без слов, как в Даниловке выли бабы над бедой, а слова кипели внутри:
Какое-то время ходили слухи, что этот романс написала Ольга Николаевна Романова, старшая дочь покойного Николая II, убитого в Екатеринбурге вместе со всей семьёй. Но потом разошёлся другой слух: автор — какой-то запойный поэт, которого держат в «Кащенко»[12]. Романс «Россия», как рассказывали, пели за границей, он стал гимном русской эмиграции. Там его исполняла Надежда Васильевна Плевицкая. Её богиня.
Когда придёт долгожданная Победа, когда наши солдаты по телам своих погибших однополчан доберутся до Берлина, она — символ непобедимого русского духа — будет петь на ступеньках рейхстага. «Кончается концерт, — рассказывала финал той истории Русланова. — Я пою русскую песню „Степь широкая“ и вижу, что кто-то расталкивает людей, всё ближе пробивается к нам. И вдруг бросается ко мне прямо на ступени. Я сразу узнала его, хоть и возмужал он — офицером уже стал, вся грудь в орденах. Выжил. Подняла я его руку и крикнула: „Смотрите! Вот русский солдат! Умирая, он верил в победу. И он дошёл до Берлина! Он победил!“».
12
Автором романса «Россия» был