Я вздрогнул и обернулся.
— Смотри! — сказал Виктор, самодовольно улыбаясь. — Я зарегистрировался в соцветии. Здесь своя сеть. Вот…
Он провёл пальцами по экрану, и передо мной появился похожий на паутину график сети — маленькие круглые фотографии, от которых тянулись тонкие, расходящиеся лучами нити, соединявшие заключённые в круги лица.
— Молодец, — сказал я.
— Смотри, смотри! — Виктор быстро пролистывал пальцем эту развесистую паутину. — Вот я, а вот…
Но я уже не слышал его. Под потолком раздался звонок, и через секунду ровный бездыханный голос объявил о начале собрания.
Мы с Виктором стояли неподалёку от входа и успели занять места в первом ряду.
Над сценой висел широкий красный флаг — как выспреннее знамя дворянского дома — с геометрическим гербом института, собранном из трёх фигур — треугольника, круга и квадрата.
В зале постоянно кто-то кашлял, смеялся, говорил вполголоса или громко, и вокруг нас стоял хор сбивающихся голосов, как в огромной многотысячной толпе, которая неумолимо сходит с ума от счастья. Однако я не чувствовал ничего, кроме смутного, почти подсознательного страха, как будто после года на подготовительных, после репетиций экзаменов и бессонных ночей был совершенно не рад, что, наконец, поступил.
Виктор всё ещё возился со своим суазором, выискивая наших будущих сокурсников в сети и добавляя друзей в своё растущее со скоростью ядерной реакции соцветие. Он несколько раз показывал мне экран, тыкая пальцем в чьи-то круглые фотографии, но я лишь молча кивал головой.
На прямоугольную сцену, где стоял высокий, стилизованный под старину микрофон с суставчатым кронштейном, никто не выходил, и я уже начал поглядывать на часы от нетерпения. Гул голосов в зале усиливался — явно не мне одному надоело ждать.
— Что-то они не торопятся, — тихо сказал я.
— Что? — Виктор, наконец, оторвался от суазора.
— Давно уже должны были начать, — сказал я.
Виктор убрал суазор в карман и осмотрелся.
— Да, глядя на эту толпищу, вовсе не чувствуешь себя кем-то особенным, — сказал он со вздохом.
— Особенным? — переспросил я.
— Ну, конкурс… — Виктор качнул рукой.
— Я никогда не чувствовал себя особенным, — сказал я.
— Врёшь, — сказал Виктор.
Я несколько секунд думал, как бы поостроумнее ответить, когда в зале раздался неприятный звон — такой же, как в коридоре, когда сообщили о начале собрания, — и на сцену неторопливо, прихрамывающей походкой вышел пожилой мужчина в старомодном твидовом костюме, слишком тёплом для лета.
— Вон! — Виктор нетерпеливо толкнул меня локтём и ткнул в сцену пальцем.
— Тихо! — шепнул я.
Пожилой мужчина встал рядом с микрофоном, несколько раз кашлянул в кулак, набрал полную грудь воздуха и, сверкнув неестественно-белыми искусственными зубами…
95
Я снова проснулся от удушья.
С громким надрывным хрипом я дёрнулся вперёд, оторвав голову от липкой, затягивающей кровать плёнки, вынырнув из глубокого мертвенного забытья. Несколько секунд я просто глотал ртом холодный воздух, не замечая ничего вокруг себя.
Комната была погружена во тьму.
Я продолжал смотреть в надежде различить хоть что-нибудь — смутные отблески невидимого света, очертания массивной двери из усиленных металлических пластин, горящий электрический глаз, — но не мог ничего увидеть. Я даже подумал, что безумный лошадиный череп на подвижном кронштейне приснился мне в каком-то странном затягивающем кошмаре, от которого я, наконец, проснулся — посреди всё той же глухой пустоты.
— Эй! — крикнул я в темноту и попытался встать с кровати.
Я уже не чувствовал немощной дрожи как раньше, хотя металлический пол по-прежнему обжигал мои босые ноги. Я сделал несколько шагов вперёд — туда, где, как я помнил, была бронированная дверь и висящий на прогнувшемся кронштейне металлический череп — и остановился.
Кровать за моей спиной исчезла, я всё ещё ничего не видел.
— Эй! — снова крикнул я, надеясь услышать хотя бы раздражающий металлический звон, но мне никто не ответил.
Комната была пуста.
Я попятился, надеясь, что смогу вернуться к незримой кровати, повторяя в обратном порядке собственные шаги, когда где-то над головой раздался знакомый отрывистый щелчок, и в комнате резко включился свет. Перед глазами поплыли яркие пятна, я едва не оступился и прикрыл рукой лицо.
— Вы здесь? — спросил я, не поднимая головы. — Здесь кто-то есть?
Ответа не было.
Я осторожно осмотрелся, щурясь от яркого света. Я был в той же комнате — с узкой кроватью, металлическим унитазом в углу и ровными светящимися стенами. Лошадиный череп также оказался на месте — он висел на кривом кронштейне над бронированной дверью, а его потухший глаз слепо смотрел в пол. Однако я не видел никаких повреждений от его недавнего — вчерашнего? — приступа бешенства. Исчезли даже вмятины на стене.
— Вы здесь? — неуверенно повторил я.
Тишина.
Я забрался на постель и сел, продолжая смотреть на неподвижный лошадиный череп. Глаза мои слезились от света, но я старался не моргать, как если бы боялся, что, стоит мне лишь сомкнуть веки, как я вновь окажусь в непроглядной темноте. Лошадиный череп не двигался, притворяясь мёртвым.
Постепенно всё вокруг меня стало расплываться, монотонный белый свет часто замигал, как изображение на старом экране, а лошадиный череп, повисший на изломанной конечности, постепенно исчез, растворился в этом высокочастотной мерцании, как будто его затягивало неумолимое слепое пятно.
У меня больше не было сил сопротивляться.
Я судорожно вздохнул, закрыл глаза и провалился на несколько секунд в странное головокружительное забытьё. Когда я пришёл в себя, то голова раскалывалась от боли, а в комнате по-прежнему горел свет.
94
Я лежал на жёсткой больничной койке — как пациент, о котором забыли даже врачи. Головная боль так и не прошла, а от выжигающего света воспалились глаза. Но даже когда я опускал веки, передо мной всё равно стояли сверкающие стены, навечно отпечатавшись в моём сознании, на сетчатке глаз.
Я не знал, сколько прошло времени — несколько часов, быть может, дней? Я даже начал скучать по той оглушительной темноте, которая так пугала меня раньше. Воздух был свеж и прохладен, но дышал я с трудом, как астматик — белые стены давили на меня, мешали вздохнуть.
Несколько раз я засыпал — вернее, терял сознание, — обессилев от бессмысленного ожидания, но эти краткие минуты отдыха вовсе не придали мне сил. Губы у меня потрескались, а горло пересохло — мне стало больно глотать. Я ничего не ел и не пил, должно быть, уже несколько дней. Можно было подумать, что меня просто хотят заморить голодом, или же безумная машина, заключившая меня в свою наэлектризованную тюрьму, просто не знает о том, что мне требуется еда и вода.
Лошадиная голова была всё так же неподвижна. На мои крики по-прежнему никто не отвечал.
Я медленно поднялся с кровати, опираясь руками об изголовье, осторожно опустив на промёрзлый пол ноги, чтобы не оступиться и не упасть. Когда я, наконец, встал и выпрямился во весь рост, мне вдруг показалось, что пол подо мной вздрогнул и поднимается вверх — что вся комната переворачивается навзничь. Я панически взмахнул руками, ища в воздухе опоры, и повалился на скрипящую плёнку.
Всё было на месте. Подо мной по-прежнему стояла неподвижная, как приваренная к полу кровать; пол не стал потолком, мир не перевернулся.
Я снова встал и покачнулся от слабости. За спиной послышался приглушённый гул — как искажённые эхом звуки человеческого голоса. Я обернулся и увидел широкую вентиляционную решётку, выкрашенную в белый цвет, которая почти сливалась со стеной.
Я забрался на кровать и встал, вытянувшись на цыпочках, однако вентиляционная решётка всё равно находилась у меня над головой, и я почти ничего не мог разобрать. Это было похоже на сдавленный шум работающего механизма, причудливо искажённый гортанным эхом разветвлённой системы воздуховодов. Но что это? Генераторы кислорода? Низкочастотный гул энергетических установок?