Лидуся закрыла замёрзшей ладонью глаза и продолжала. На нее нахлынули воспоминания.
– Мы переехали в Германию в военный гарнизон. Место закрытое, людей мало. Офицерским жёнам делать нечего, только с детьми сидеть, да сплетничать. Я от тоски записалась в хор. Помнишь, песня такая была – «Ленин всегда живой…» Вот я солисткой была. Весь офицерский состав собирался нас слушать. И тут Валера приехал. Молоденький лейтенантик, глаза светятся. Как увидел меня на сцене, так и начал за мной по пятам ходить. Ходил и смотрел. Ничего не говорил. А моему Петру тут же, конечно, доложили. Мол так и так, как бы чего не вышло, за женой смотреть надо. Петр уже замполитом был всей части. Его уважали, но и завистников было много, так и ждали, чтобы он проштрафился. В общем, Петр начал вести со мной разъяснительную работу. А я глазами хлопаю, ничего не понимаю, в чем провинилась. Он говорил, мол не важно, виноват или нет, важно, как это выглядит. Если есть разговоры, то не важно, что было на самом деле, а чего не было. Он впервые на меня тогда кричал, обвинял – глазки строю, звездой себя почувствовала на сцене. Запретил в хор ходить. Практически запер меня в квартире. Я месяц там проплакала. Мне было обидно, ничего же не было, в чем я виновата?
– Виновата, раж шлухи пошли, народу шо штороны виднее, – авторитетно комментировала Раиса, – Ну? И чего дальше-то?
– А дальше совсем все ужасно. Муж меня выпустил и перестал третировать нотациями. Просто сделал вид, что ничего не было. Начал задаривать подарками, шубу купил. Я не могла понять, отчего такие перемены? А мне соседка и рассказала, что пока я в квартире рыдала, мой Петр написал рапорт на Валеру за аморалку, его понизили в звании и укатали куда-то за полярный круг.
– Ого, молодец Петр! По-мужжки поштупил, нечего канитель ражводить и на чужих жён пялитьша, – одобрила Раиса, кутаясь в серый пуховик.
– Что же ты такое говоришь? Да что он сделал? Ничего он не пялился! Ему просто нравилось, как я пою. Он же музыкант, на аккордеоне Баха играл! Какие же вы все жестокие, – начала ронять слезы и всхлипывать Лидуся. В этот момент она стала несчастной сгорбленной старушкой, постарев еще лет на десять.
– Ой, да ну ладно, а то я не вижу, как он до ших пор тебя сверлит глажищами! Ты или дура полная, или лукавишь, крашотка.
– Нет, ничего не было и быть не могло. Петю я даже в мыслях не могла предать. Увидела глаза в зале, светлые, восторженные, счастливые, Валерочка так слушал, так смотрел! Ничего за этим стыдного не могло быть. Это мой главный зритель, можно сказать, почитатель! Нет, не любовь, Раиса, там светилась, а восхищение искусством. Как можно путать одно с другим?
– Хватит голову мне морочить! Я тебе не твоя шовешть! Влюблен он был до обморока, это и так яшно! И прально Петька его упёк, прально! В нашем великом гошударштве на чужих жён пялитьша нельзя. Шегодня он на чужих жён шмотрит, а жавтра родину продашт!
Лицо Лидуси впервые стало розоветь. Щеки начали превращаться из бледно-серых безжизненных провалов в возмущённо-красные и живые части лица. Она взмахивала тонкими руками, подчеркивая чудовищную несуразность гадких предположений соседки. Раиса тоже взвилась и спорила, крутя иногда пальцем у виска и вставляя нецензурные крепкие выражения в качестве весомой аргументации своего мнения.
– Прекрати, в конце концов, только я знаю, как было. И не тебе об этом судить, – рассердилась Лидуся, выпрямив вдруг спину.
– Ну и чего, конец иштории? Так и пропал беж вешти Валерий-то? – смирившись с отсутствием альковных интриг в судьбе соседки, пробубнила Раиса.
– Да. То есть… Не совсем пропал. Он писал мне письма.
– Ага! Я ж говорила! Ну что же ты шамое главное не рашкаживаешь!