1 Desire Under the Elms (1924) – пьеса Юджина О’Нила (Eugene O’Neil’s). (Я. К.)
Набоковская транслитерация и грамматическая форма передачи английских грамматических названий и др. собственных имен также отличается от общепринятой:
Стихи
Михаил Еремин
Л. Лифшицу
Переплавил не в золото – в никельРыжий алхимик снега.На небе, как в Голубиной книге,Еврейская грамота березняка.Равнины черны, как раввины,Заполнены реки щепой от весла,В совиных глазницах овинов,Как мышь, зашуршала весна.
Бахыт Кенжеев
Запоздалое посвящение Льву Лосеву
Поэт привык кокетничать с косой.Стоит он, например, за колбасой(о чем сегодняшнее поколеньеуже не ведает), и помыслы о тленьев душе его роятся, о тщетеземных забот, о вечной нищетелюдского духа пред лицом Творцаи неизбежности всеобщего конца.А между тем проходит полчаса,и очередь густеет. Колбасауж на исходе, словно краткий вексынов Адама. Слава Богу, чекпробит. И продавец, вполне подобензлатому истукану Навуходо —носора, или спящему во гробеантихристу с бородкой, нож стальнойнадежно держит в длани ледяной.Несчастен смертный (думает избранникмуз), с мокрым снегом схож его удел,а здесь, в России скорбной, он по пьянивообще свое спасенье проглядел.Разрушил церкви, в злобном пустосвятенаходит утешенье, от небеспоспешно отказался. В результате —вонь, очереди, сыр навек исчез,газеты врут, гэбэшники у власти.По радио краснознаменный хорорет, что мы построим людям счастье.А впрочем (веселеет) это вздор.Есть крепость духа. Есть служенье музам.Еще мы расквитаемся с СоюзомСоветских соц., пробудимся, отыщемвождя, что чист и честен, и придеттакая пропасть и духовной пищи,и матерьяльной! Бедный мой народ!Забитый и ограбленный, угрюмый,как тот Ермак, счастливей и добрейты станешь, в Государственную думупошлешь своих сынов и дочерей,откроешь Божьи храмы, скажешь «здравствуй!»соборности – припомни, что гласятпророчества… «Ну, шевелись, очкастый,тебе кило?» – «Нет, триста пятьдесят».
Shana Smith
Lev Vladimirovich
They ask me why.How does a Southern hillbilly speakthe language of a frozen tundra,the Cold War, of purges and pogroms?A practical question, a pragmatic people —It all started with a contradiction… or three.A Saltine cracker wrapped in golden ivy.An Amazon felled by a gray-sweatered sprite.A swamp city eclipsing the sun.Incomplete smiles answer wordsthat cannot explain an impossible dream shared:Svoboda i odinochestvo.He never told me that, above all,he craved freedom and solitude,but perhaps I understood in a way that knowing can’t —He lived best when feeling found form;the inexplicable metered out into wing-tipped wordstrailing snowberry velvet on rough cave walls.
From this fullness of solitudehe took me to parasite trials and silenced voicesuntil exile escaped the censors;to an endless icy plain that cagedinnocence, suffering, expectation;to the indifferent candlelit windowand confused gloves of a final yellow parting;to mothers, sisters, wives huddled hopeless,breath fading into stone-cold prison walls;to a monkey in a crowded bus,tip-tapping chaos onto Soviet commuters’ heads.All this he showed me without ever leavingthe white clapboard halls whose windowssaw the same sky of Brodsky, Zoshchenko, Akhmatova.
In him he carried a world that was sometimes absurdto show us our rules are ephemeral, at best.He carried what had been taken but never lost,and with a finger to his beard,a light passing through thick glassesto small, dark, bottomless eyes paused in thought,he would crack open the door, and it burst fullwith lacquered music, stringless puppets,and cucumbers chasing vodka until dawn.But when he left, the door did not close;the wings he found for us still soar,shimmered to life by motley stars dancingbeneath the prism of his humble lion’s soul.
Шана Смит
Лев Владимирович
Почему, спрашивают они.Как так вышло, что южанка и провинциалкаизъясняется на языкемерзлой тундры,холодной войны,погромов и чисток?Деловитый народ, их интересует существо дела:Все началось с противоречия… вернее с трех:Девушка из захолустья в элитном университете,Амазонка, поверженная эльфом в сером свитере.Город на болоте, затмевающий солнце.Полуулыбки в ответ на слова,неспособные передать общую мечту:svoboda i odinochestvo.Он так и не сказал мне, что больше всего на светехотел свободы и одиночества,но, наверно, я поняла не умом, а как-то иначе —лучше всего ему жилось, когда чувство обретает форму;неизъяснимое мерится оперенным словоми стелится бархатным снежноягодником по шероховатому своду пещеры.
Из этой полноты одиночестваон увел меня туда, где судили за тунеядствои лишали речи,пока изгнанник не ускользал от цензоров;увел на бескрайную ледяную равнину,где содержались под стражейневинность, страдание, надежда;к равнодушно желтым свечам в окнеи к перепутанным перчаткам последней встречи;к жалкой толпе матерей, сестер, жен,чье дыханье ложится на промерзшие стены тюрьмы;к обезьяне в битком набитом автобусе,мечущейся по головам граждан пассажиров.Все это он показал мне, не покидаябелых, обшитых доской комнат, чьи окнавидели то же небо, что и Бродский, Зощенко, Ахматова.Он нес в себе мир, который порой был абсурден,чтобы показать нам, что наши правила в лучшем случае эфемерны.