— Сладкий, сладкий, сахарный, — услышал Погодин частый–частый и жаркий шепоток от противоположной стены.
Посмотрел удивлённо на свой живот, на котором, поверх рубахи, расплывалось красное пятно. Перевёл зачем–то взгляд на лицо Пиппи.
— Мой сладкий, — продолжала шептать она, с диким каким–то пристрастием глядя ему в лицо, вперяясь в глаза, с жадным любопытством впитывая каждое его мимическое движение. — Больно, дядь? Скажи, больно?
В руке её стально серебрился чуть заалевший кровью нож. Не нож даже, а какое–то подобие скальпеля, только побольше.
— Скажи, дядь, — торопила девочка, — больно? А в глазах темнеет? Темнеет, а?
— Дура, — выдохнул Погодин. — Ты что сделала, блядь?
— Убила тебя, дяденька, — с готовностью отозвалась Пиппи Лонгструмп.
И правда, кажется, — убила. Ноги стали совсем ватными. Погодин хотел задрать рубаху и посмотреть на рану, но тут же отказался от этой мысли. Он боялся крови. И страшился увидеть свой распоротый живот.
— Что ж ты сделала–то, блядь, а? — бормотал он на всхлипе. — Скорую надо. Вызови скорую, быстрей!
Он осел по стенке, скорчился на полу, в углу, зажимая руками живот, из которого текла и текла кровь.
— Больно? — не отставала девчонка, и немигающий взгляд её жадно, наслаждаясь, впитывал в себя лицо Погодина, каждое движение, каждую эмоцию, что сменяли бешено одна другую — страх, ненависть, страх, боль, страх, растерянность, боль, надежда, боль, смертная тоска, боль, страх… — Поцелуй меня ещё, а? Скорей, пока не умер, сладкий.
— Зверёныш, — простонал он. — Тварь. Вызови скорую. — И заорал: — Эй, кто–нибудь, скорую!
Она тоже присела на корточки напротив него. Под короткой юбочкой он увидел её трусики, плотно обхватившие сочные ягодицы. Трусики были белые без узора. Но теперь Погодину стало наплевать. Ему было больно. Больно, тоскливо и безнадёжно.
А она вытянула руку с ножом вперёд, к его шее.
— Эй! — просипел он, морщась от боли. — Ты что де…
Лезвие было отточено очень хорошо. Потому что девчонка вроде и не делала сильного движения, не махала рукой, не напряглась. Она просто чуть повела кистью, а Погодин тут же, разом, потерял способность говорить. По горлу — поперёк и вниз — будто скользнула шустрая огненная змейка. В голове зазвенело, и стал в ней скапливаться противный тусклый туман, в котором гасли все звуки и терялись образы.
А Пиппи деловито сняла с себя свою целлофановую закровавленную накидку, аккуратно сложила, обернула в мешочек, который достала из сумочки. Следом положила нож. Осторожно сунула всё это обратно в сумочку. В последний раз оглядела себя и привычно ударила по кнопке.
Лифт дёрнулся, загудел, неохотно двинулся вверх.
Погодин всё ещё умирал, когда лифт остановился на девятом, поэтому он слышал, как лязгнули, размыкаясь, двери, как бросив напоследок «Пока, дядь», Пиппи Лонгструмп вышла на площадку, попутно отправив лифт на шестнадцатый, и как лязгнули, смыкаясь, зубы вечности.
Лифт медленно потащил Погодина вверх, вверх и вверх, словно вознося потерянную душу в ад.
Дожить до шестнадцатого ему была не судьба.