И ещё, заметьте, матросы. Злодеем в кино может быть банкир, как и было написано автором, но никак не весь морской экипаж, состоящий из доброго испанского народа. Ни один испанец не может выпустить подобной фильмы.
— Да, это не патриотично, — согласился один из членов правления.
— И не демократично, — добавил другой.
Третий молчал и лишь сосредоточенно сосал свою сигару. Дон Гнейпера продолжал:
— Это не патриотично, не демократично и не художественно. И вот именно с художественной стороны фильма не удовлетворяет самой снисходительной критики. Видели ли вы, господа, на фильме, снятой снизу, этих двух пассажиров на переднем плане? Ведь их рвёт. Рвёт самым невозможным образом.
Судно гибло. Поднялись вопли. «Герой» с револьвером в руках прокладывал
себе путь…
— Качка…
— Может быть, сделать купюру?
— Невозможно! В это время происходит главная сцена! Герой, бьющий свою невесту по глазу прикладом револьвера. Помилуйте, какая же публика стерпит подобную мерзость?
— Я нахожу, что дети вообще ревут с самыми противными и неестественными гримасами, — заметил один из членов правления. — Они не вызывают ни малейшей симпатии. Прямо комическое впечатление.
Тут третий вынул сигару изо рта.
— Как неестественными? Можно сказать всё, кроме этого. Господа, разве вы забыли, что фильмы с натуры? Ведь это — мировая сенсация!
— Никакой сенсации, — холодно ответил дон Гнейпера.
Но третий спросил:
— А правда?
— Какая правда? Кино, как театр, условность, а не правда. Так на экране не плачут, так на экране не дерутся и не терпят крушения. Падать надо эстетично, а не так, как эти девчонки, и драться, не разбивая друг другу физиономий, — особенно женщинам.
— Я предлагаю, всё же, — сказал третий член правления, — по крайней мере назначить сверхурочные награды режиссеру и оператору, свертевшим их с опасностью жизни.
— К этому мы все присоединимся, — ответил второй. — Но фильмы следует уничтожить — и выполнить вновь.
— Я предложил бы, — сказал дон Гнейпера, — всё же использовать для рекламы создавшееся положение. То есть выполнить новые фильмы с полным соблюдением морали и художественности так, чтобы матросы пускали детей и женщин в шлюпку, лейтенант вёл себя героем, а банкир подлецом, — и затем эту новую съёмку объявить снятою с натуры во время кораблекрушения нашими героическими операторами.
Это предложение было принято единогласно.
Лифт
— Нюра, опомнись!
— А вот посидишь за решёткою, так сам опомнишься!
— Нюра, ведь ты губишь меня самым бессмысленным образом!
— И не думаю. Едем со мною, и я буду тебе по-прежнему самой верной и преданной женой. Но другой я тебя не уступлю! Не уступлю никогда!
Портреты Линкольна и Вильсона слушали со стены, не понимая этот резкий диалог, происходивший на чистейшем русском языке на третьем этаже нью-йоркского небоскрёба, в кабинете его владельца, того самого ротмистра Варецкого, которому судьба улыбнулась так, что это вызвало зависть всей эмиграции. Ведь Вадим Николаевич Варецкий ещё три месяца назад был чернорабочим. Но неисповедимы превратности эмигрантской судьбы. Катастрофа в копях, стоившая жизни сорока его товарищам, привела его в больницу, где за спасёнными ухаживала дочь хозяина этих копий, миллиардера Виллиамса Броттера. Интеллигентный красивый офицер, превосходно владевший английским языком, воспламенил сердце американской мисс. С его стороны брак был не по любви, да и мудрено было увлечься лошадиной физиономией и костлявыми формами дочери стального короля. Но для изголодавшегося эмигранта это было неожиданно свалившимся, громадным счастьем. Свадебную мессу служил сам монсеньор Перелли, эмиссар святейшего отца (Броттеры были правовернейшими и набожными католиками). На бракосочетании присутствовал весь Нью-Йорк, то есть та небольшая кучка, которую стальной король считал в Нью-Йорке за людей в соответствии с их капиталом и влиянием. На другой же день после роскошного бала для Варецкого началась жизнь далеко не праздная, но, впрочем, привольная: ему было поручено управление несколькими заводами тестя. Получивший утончённое воспитание русский аристократ мог блистать в любом обществе, а его деловая смётка и трудоспособность быстро завоевали ему уважение новой среды во главе с самим мистером Броттером. Тот в нём души не чаял, а о жене нечего и говорить. Шла идиллия медового месяца… Но тут-то и появилось чёрное, таившее в себе не грозу, а целый смерч облачко. Варецкий совсем позабыл про одну незначительную деталь: у него есть русская жена.