— Ишь уселся, и морду отвернул! — раздался над ухом пронзительный старушечий голос. — А я тут с сумками стой подле него. Ноги не держат!
Кентис повернул голову и принялся разглядывать нависшую над ним старуху в линялом ситцевом платье и в выгоревшей до рыжины панаме. Панамка эта сидела на самой макушке и была ее обладательнице необыкновенно мала.
«У внучки сперла панамку», - подумал Кентис и улыбнулся.
— Чего лыбишься! — еще более пронзительно завыла старуха. — Никакого уважения к старости!
— Все они, молодые, такие, — поддакнула из-за плеча товарки тощая особа в черном платке неопределенного возраста. — Наглые и все воры.
— Воры, воры, — закивала бабка в панамке.
«Вот он, знак,» — улыбнулся Кентис и встал.
— Прошу вас, мадам, — он поклонился с галантностью истинного рыцаря.
Матерчатая сумка осталась под сиденьем.
— Издевается, умник сраный, — фыркнула бабка, плюхаясь на освободившееся место. — Еще посмейся, так я тебе так двину, что из автобуса вылетишь.
Он шагнул к выходу.
— Я удаляюсь, мадам. Сам. Дабы не смущать вас своим присутствием.
Только теперь он понял, что это был вовсе никакой не знак, а глупая ловушка. Его непременно запомнят. Эта, в черном платке, и еще одна женщина лет сорока, внимательно наблюдавшая за происходящим. Если, конечно, они уцелеют. Но ведь могут и уцелеть. Могут…
Двери еще не успели открыться, а Кентис уже спешно шагнул в образовавшуюся щель. Он побежал. Потом опомнился, перешел на шаг, но не выдержал и опять побежал. Сердце, расколовшись на тысячи частиц, билось теперь в каждой клеточке его тела. Там, в автобусе, ему было весело и легко. Потому что там еще все можно было остановить. Он спрыгнул с подножки, и все сделалось НЕОБРАТИМО. Кентис то начинал дрожать, то смеялся, то выкрикивал что-то вслух, и тут же до крови кусал губы. В голове у него мутилось.
— Они будут довольны. В этот раз они останутся довольны, — бормотал он вслух.
Но эти слова не утешали а, напротив, наводили ужас. Краткое «ОНИ» внезапно приобрело двойной зловещий смысл. «Они» — это Карна и Желя. «Они» — это те, кто остался в автобусе возле матерчатой сумки.
Он мчался дальше, не разбирая дороги, ныряя в ближайшие переулки, проходные дворы, и останавливался лишь для того, чтобы отдышаться. И опять бежал. Мысль о том, что можно сесть в другой автобус, вызывала у него тошноту.
Он остановился внезапно, будто натолкнулся на стену.
Алиби! Необходимо алиби! А что является самым удобным алиби? Новое преступление! Он захихикал, находя мысль и удачной, и забавной. И огляделся. Сам не ведая как, он очутился на окраине. И прямо из-за серой в потеках стены блочной девятиэтажки выглядывал старенький кирпичный домик с крошечным садиком.
«Улица Социалистическая», - прочел он на самодельной деревянной табличке, прибитой к крылечку.
Не было никакого сомнения — перед ним был дом Евы Нартовой — ее адрес он узнал еще сегодня утром.
Это был знак — тут не оставалось никакого сомнения.
11
В детстве мне казалось, что служить высшему — самое прекрасное занятие на свете. Эти детские предрассудки, наверное, живы во мне до сих пор. Иначе, скажите на милость, за каким чертом я пошла работать в это мерзостное «Око», чтобы каждый день общаться с плачущими старушками, умственно отсталыми пьянчугами или с такими существами как Вад. Или взять хотя бы пример с Лигой. Мне понравилась их идея! Наконец моя никчемная жизнь обрела высший смысл…
— А у тебя очень мило, — сказал Кентис, просовывая голову в раскрытое окно гостиной.
И, не дожидаясь приглашения, перепрыгнул через подоконник и оказался в комнате. Как ни странно, его приход меня обрадовал. Мне даже показалось, что всё утро я ожидала именно его появления.
— Ева, да ты просто красавица, — заявил Кентис, оглядывая меня внимательно. Если не сказать — нахально. — Всегда считал, что мартинариями становятся одни дурнушки. Неужели можно с такой грудью вступить в Лигу?
В ответ на грубоватый комплимент я по-дурацки хихикнула.
— Кажется, ты меня преследуешь?
— Ну что ты? Просто мы вчера не договорили, — улыбнулся Кентис. — Ты удалилась так неожиданно.