Лорнетка вздрагивала в воздухе, словно маленькая птичка, быстро-быстро взмахивающая тоненькими, на солнце просвечивающими крылышками.
Борис Николаевич Бугаев поднял на неё мутные глаза:
— Отчётливо вас слышу, Анна Рудольфовна.
Минцлова с ненавистью воззрилась на листок:
— Это вас отвлекает от жизненной беседы. Вы совершенно лишены концентрации. Исцеляйтесь медитациями! Что у вас там?.. Дайте сюда! Ах, отпустите!.. Стихи? Всё «золото» да «лазурь»? Как далёко от настоящей жизни! Миражи на рифму низаете! «Молитва»? «Зоря»? «Грусть»? Борис Николаевич, зачем растрачиваете таланты на ерунду? Кому сдались стихи? Век пройдёт, и нет ваших стихов, как вовсе не бывало; зачем усилия в пустоту загоняете? Да вы, может быть, избранный, а себя попусту растрачиваете. Экий вы глупый ребёнок! Посвятите себя идее, которая с большой буквы! Работайте на неё! Служите ей! Составьте программу: счастье — всему человечеству!
Боря Бугаев не проявил энтузиазма, на который рассчитывала Минцлова. Он констатировал невпопад:
— Анна Рудольфовна, с вас на паркет какая-то пудра сыпется.
— Ах, Боринька, у каждой женщины есть маленькие тайны, — жеманно сказала Минцлова, и сразу одёрнула: — Не уводите в сторону!
Намереваясь доказать свою правоту на примере, упёрлась крохотной лорнеткой в строчки и, сощурив и без того узкие глазки, медленно прочитала:
— «Мир рвался в опытах Кюри атомной лопнувшею бомбой на электронные струи невоплощённой гекатомбой», — минуту или около того теософка безмолвствовала, прожёвывая новое. Наконец нашла в себе силы выговорить: — Признаться, не ожидала. Вот это… очень неплохо. «Атомная бомба» — великолепно! — вскричала Минцлова. Даже лорнетка была забыта. — Советую усилить. Поставьте: сверхвоплощённой гекатомбой или что-то вроде. Запишите, потом не вспомните!
— Ах, не утруждайте себя, — забормотал Боря. — Мне приятна ваша похвала, тем паче я так редко её удостаиваюсь, но… Вздор, мелюзга, дребедень, — не более. Если отсюда и выйдет что-то пристойное, то в нескором будущем… Анна Рудольфовна, оцените законченное. Первая строфа: «Довольно: не жди, не надейся — рассейся, мой бедный народ! В пространство пади и разбейся за годом мучительный год!»
— Великолепно! — с чувством отчеканила Минцлова. — «Рассейся-разбейся»! Но почему же только год? Усильте! «Декадой мучительной год». Декада ведь — десять лет? Когда буду жечь ваши рифмы… то есть, когда будете жечь свои рифмы, — запуталась Минцлова, — эти вещички оставьте. Пригодятся. И всё же не отступаюсь от своего мнения: вам нужно учиться. Частыми медитациями расширять духовные горизонты. Я сведу вас с людьми — они знают всё и всем правят. Это — друзья: мои, ваши, каждого человека в мире. Они избегают привлекать к себе внимание, не требуют награды за добрые дела. Они — будущие пастыри заблудшего человечества. Визионеры, мудрецы, эзотерики. Свободная организация людей. Розенкрейцеры! Новые Рыцари с большой буквы! Под их руководством вы включитесь в работу над новой религией, которую должно привести взамен устаревших…
Минцлова ворковала, сваливая из бесспорных аргументов курган. Под звуки её грудного голоса прикорнула в своём узилище обычно беспокойная синица. Поэт упрямился.
— Изволите послать на вокзал за билетами? — настаивала Минцлова. — Италия ждёт нас! Не бойтесь, я буду сопровождать вас. Вы не пропадёте на чужбине. Я, сама опытная теософка, поведу вас тропой знаний. Наконец, я отведу вас к «ним». У меня есть пароли! У меня есть ключи! Вас — пустят.
— У меня незаконченные дела. Я ещё не готов бросаться сломя голову в путешествие.
Минцлова потянулась к нему хищными губами, надвинулась огромным лбом, ядром живота и парой арбузных грудей.
В голове у Бори вспыхнуло воспоминание о большой и горькой страсти — Любови Дмитриевне. Всё начиналось прекрасно: исступлённые вздохи, молниеносный обмен взглядами, немое томление в разных концах комнаты, уступающее место декламации неуёмного количества стихов, а кончилось… антиэстетически. С тех пор Боря не терпел назойливости.