Долгіе годы и послѣдовательныя размышленія дали мнѣ возможность установить нѣкоторую отдаленную связь между этимъ отрывкомъ изъ Англійскаго моралиста и извѣстной чертой въ характерѣ Лигейи. Своеобразная напряженноеть въ мысляхъ, въ поступкахъ, въ словахъ, являлась у нея, быть можетъ, результатомъ или во всякомъ случаѣ показателемъ той гигантской воли, которая, за время нашихъ долгихъ и тѣсныхъ отношеній, могла бы дать и другое болѣе непосредственное указаніе на себя. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо зналъ, Лигейя, на видъ всегда невозмутимая и ясная, была терзаема самыми дикими коршунами неудержимой страсти. И эту страсть я могъ измѣрить только благодаря чрезмѣрной расширенности ея глазъ, которые пугали меня и приводили въ восторгъ, благодаря магической мелодичности, ясности и звучности ея грудного голоса, отличавшагося чудесными модуляціями, и благодаря дикой энергіи ея зачарованныхъ словъ, которая удваивалась контрастомъ ея манеры говорить.
Я упоминалъ о познаніяхъ Лигейи: дѣйствительно они были громадны -- такой учености я никогда не видалъ въ женщинѣ. Она глубоко проникла въ классическіе языки, и, насколько мои собственныя знанія простирались на языки современной Европы, я никогда не видалъ у нея пробѣловъ. Да и вообще видѣлъ-ли я когда-нибудь, чтобъ у Лигейи былъ пробѣлъ въ той или иной отрасли академической учености, наиболѣе уважаемой за свою наибольшую запутанность?
Какъ глубоко, какъ странно поразила меня эта единственная черта въ натурѣ моей жены, какъ приковала она мое вниманіе именно за этотъ послѣдній періодъ! Я сказалъ, что никогда не видѣлъ такой учености ни у одной женщины, но существуетъ-ли вообще гдѣ-нибудь человѣкъ, который послѣдовательно, и успѣшно, охватилъ бы всю шпрокую сферу моральнаго, физическаго и математическаго знанія. Я не видалъ раньше того, что теперь вижу ясно, не замѣчалъ, что Лигейя обладала познаніями гигантскими, изумительными; все же, я слишкомъ хорошо чувствовалъ ея безконечное превосходство сравнительно со мной, и съ довѣрчивостью ребенка отдался ея руководству, и шелъ за ней черезъ хаосъ метафизическихъ изслѣдованій, который я съ жаромъ занимался въ первые годы нашего супружества. Съ какимъ великимъ торжествомъ -- съ какимъ живымъ восторгомъ -- съ какой идеальной воздушностью надежды, я чувствовалъ, что моя Лигейя склонялась надо мною въ то время, какъ я былъ погруженъ въ области знанія столь мало отыскиваемаго -- еще менѣе извѣстнаго -- и предо мною постепенно раскрывались чудесныя перспективы, пышныя и совершенно непочатыя, и, идя по этому дѣвственному пути, я долженъ былъ наконецъ достичь своей цѣли, придти къ мудрости, которая слишкомъ божественна и слишкомъ драгоцѣнна, чтобы не быть запретной!
Сколько же было скорби въ моемъ сердцѣ, когда, по истеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, я увидалъ, что мои глубоко-обоснованныя надежды вспорхнули, какъ птицы, и улетѣли прочь! Безъ Лигейи я былъ безпомощнылъ ребенкомъ, который въ ночномъ мракѣ ощупью отыскиваетъ свою дорогу и не находитъ. Лишь ея присутствіе, движенія ея ума могли освѣтить для меня живымъ свѣтомъ тайны трансцендентальности, въ которыя мы были погружены; не озаренная лучистымъ сіяніемъ ея глазъ, вся эта книжная мудрость, только что бывшая воздушно золотой, дѣлалась тяжелѣе, чѣмъ мрачный свинецъ. Эти чудесные глаза блистали все рѣже и рѣже надъ страницами, наполнявшими меня напряженными размышленіями. Лигейя заболѣла. Ея безумные глаза горѣли сіяньемъ слишкомъ лучезарнымъ; блѣдные пальцы, окрасившись краскою смерти, сдѣлались прозрачновосковыми; и голубыя жилки обрисовывались на бѣлизнѣ ея высокаго лба, то возвышаясь, то опускаясь, при каждой самой слабой перемѣнѣ ея чувствъ. Я видѣлъ, что ей суждено умереть -- и въ мысляхъ отчаянно боролся съ свирѣпымъ Азраиломъ. Къ моему изумленію жена моя, объятая страстью, боролась съ еще большей энергіей. Въ ея суровой натурѣ было много такого, что заставляло меня думать, что къ ней смерть должна была придти безъ обычной свиты своихъ ужасовъ, но въ дѣйствительности было не такъ. Слова безсильны дать хотя бы приблизительное представленіе о томъ страстномъ упорствѣ, которое она выказала въ своей борьбѣ съ Тѣнью. Я стоналъ въ тоскѣ, при видѣ этого плачевнаго зрѣлища. Мнѣ хотѣлось бы ее утѣшить, мнѣ хотѣлось бы ее уговорить; но -- при напряженности ея безумнаго желанія жить -- жить -- только бы жить -- всякія утѣшенія и разсужденія одинаково были верхомъ безумія. Однако же, до самого послѣдняго мгновенія, среди судорожныхъ пытокъ, терзавшихъ ея гордый духъ, ясность всѣхъ ея ощущеній и мыслей внѣшнимъ образомъ оставалось неизмѣнной. Ея голосъ дѣлался все глубже -- все нѣжнѣе и какъ будто отдаленнѣе -- но я не смѣлъ пытаться проникнуть въ загадочный смыслъ ея словъ, которыя она произносила такъ спокойно. Зачарованный какимъ-то изступленнымъ восторгомъ, я слушалъ эту сверхчеловѣческую мелодію -- и мой умъ жадно устремлялся къ надеждамъ и представленіямъ, которыхъ ни одинъ изъ смертныхъ донынѣ не зналъ никогда.