Я был бы рад скрасить вечера в беседе с Пасотом, но ему не разрешалось ночевать в трактире. Для таких как он – с татуировкой на виске, на заднем дворе трактира был отдельный сарай.
Из увиденного, путём логических размышлений, я вывел, что татуировки на виске, это не знак принадлежности к слугам, это знак рабства. Почему так решил? Потому что мы встретили пару групп людей в кандалах и замызганной одежде. Первый раз они шли пешком, второй – ехали на телеге. В обоих случаях у всех, кроме сопровождающих были вот эти завитушки на висках. В эту же теорию попадала и отдельная ночлежка для Пасота, и Лура с её поведением. Я уверен, что если бы тогда захотел, то секс бы у нас был. Не то что бы это было уж таким открытием… Я и раньше замечал – охрана и кухарка, например, были без тату. Причём все «меченные» жили в отдельном домике, даже с виду не очень презентабельном и не выходили за пределы двора, а без печатей – могли и на сутки пропасть, да и жили в нашем доме, только в отдельном крыле на первом этаже. К пониманию, что в этом мире рабовладельческий строй я отнёсся спокойно. А что было делать? Прыгать и кричать: да как вы можете?! Это же люди! Отпустите их немедленно! Я и так на положении «ударенного по голове». Да и некоторые аспекты были даже приятны. Но и высокомерно к Пасоту, скажем, или другим слугам, я не относился. Вот Корндар, например, на людях даже не разговаривал с рабом. Максимум указания давал. И на меня ворчал, если я разговаривал с рабом при посторонних.
– Корндар, расскажи про деда, – слова дед, как такового в языке этого мира не было, поэтому на местном моя просьба слышалась так: Корндар, расскажи про отца отца.
– Правильно говорить отец моего отца, – скривившись, поправил меня брат.
Скривился он не из-за моего вопроса. Сейчас как раз был такой момент, когда я знал, но не мог показать, что знаю. Так и хотелось сказать ему: да похмелись ты, наконец! Но возникнет подозрение – а откуда я знаю? Я как бы конечно играл роль человека, к которому память немножко возвращается…, но так как в действительности она совсем даже не возвращалась, и я не выпячивал напоказ знания.
– Отец моего отца, – повторил я.
Так повелось. Если Корндар поправлял меня – надо повторить.
– Нет. Отец моего отца, – медленно повторил брат.
– Отец моего отца.
Брат покачал головой. Произношение у меня прихрамывало.
– Отец моего отца. Отец моего отца. Отец…, – начал я повторять шёпотом пытаясь найти произношение Корндара.
– Балзон Пионат, это cretot.
– Что значит, cretot?
– Сильный человек. Только не мышцами, а…, – брат покосился на меня.
На все сто уверен, что он сейчас подыскивает слово из моего лексикона, чтобы избежать нового вопроса, или такое, чтобы потом можно было объяснить, так как пару раз он попадал в ситуацию, что не мог разъяснить значение.
– … умом, – наконец разродился брат, – смелостью.
Вернее всего духом, так как брат нахмурил брови – привирает. Была у него такая привычка – когда врёт – хмурит брови.
– Я когда… был у него, – Корндар старательно подбирал слова, – мы называли его железный отец.
– А у тебя нет вина? – решил я спасти Корндара.
– Нет, – вздохнул он.
– А где вещи лежат? – я подразумевал багажное отделение сзади.
– Там отец деду отправил.
Представляете, как смешно звучала эта фраза, с учётом того, что дед – отец моего отца.
Я показал Корндару три пальца и загнул один. Ну а чего? Две мы довезём или три… Ну разбили одну.
– Роут останови! – крикнул брат кучеру.
Через десять минут мы по свойски, то есть прямо из горла, так как в бокалах вино можно и расплескать, распивали напиток с великолепным ароматом и вкусом – не чета тому, что мы брали в трактирах.