— Милый Богдаша, я уверена в тебе: ты не угаснешь — и бороться будешь и стихи писать… И я буду работать… в фабричном городе.
— Я знаю, Лёля… Антон — чудесный человек. А ты для меня — как родная сестрёнка… Расстаюсь я с тобою больно… Мне на роду, должно быть, написано — быть гонимым мятежником…
Раньше я догадывался, что Елена Григорьевна любила Антона. Но теперь мне стало ясно: она его невеста. Приедет он весною и увезёт её с собою в неизвестный город, и я больше не увижу её никогда. И я больно почувствовал что‑то вроде ревности к Антону.
— Попик‑то у вас здесь — дошлый пастырь: не только охраняет своих овец от волков, но и сам рыщет по всем углам и закоулкам. Здесь вот, у вас, Лёля, он нашёл гнездо крамолы. А кто свил это гнездо?
Александр Алексеич выстчвил грудь, гордо ткнул в неё пальцем и засмеялся.
— Я!
Елена Григорьевна изобразила ужас на лице, сцепила пальцами обе руки и вскинула их к подбородку.
— Боже мой, какой вы страшный крамольник, Богдаша!..
И звонко засмеялась.
А он продолжал весело потешаться над собой и над своими недругами:
— Берегитесь и трепещите, дорогая девушка! Я заражён проказой бунтарства и вольнодумия. Недаром меня изгоняли из своих воеводств губернаторы. А сейчас и земские начальники с попами устроили облаву и спустили на меня свору псов.
Он вдруг стал серьёзным и озабоченным. С опаской взглянув на меня, он рассеянно улыбнулся мне и, решив, вероятно, что я в надёжных руках и секрета отсюда не вынесу, тихо сказал:
— Боюсь, как бы вас, Лёля, не побеспокоили. Мне сдуру дали понять, что я неспроста делал сюда набеги.
Елена Григорьевна не ответила ему, а подошла ко мне и взяла меня за плечи.
— Оденься, Федя, и поднимись на горку. Знаешь для чего?
— Знаю.
Я на ходу надел шубёнку, схватил шапку и бросился к двери.
— Подожди! Если есть кто, ко мне не возвращайся.
Я вбежал на горку и огляделся кругом. Ни попа, ни сотского, ни Шустёнка я не заметил, зато увидел Максима–кривого: он брёл с палкой в руке вдоль амбаров.
Я повертелся на месте, изображая норовистого коня, и побежал к дедушкиной избе. Из‑за угла избы Серёги Каляганова я взглянул на улицу и увидел, что Максим стоит у амбара Кузяря, опираясь на палку, и смотрит вниз. Он, должно быть, наблюдал за избой Кости. Из‑за амбаров выбежал Кузярь и бросил в спину Максима большой мёрзлый шевях. Шапка слетела с головы Максима и упала на сажень от него. Он с воем обернулся назад, но Кузярь скрылся за амбаром. Максим, ругаясь на всю улицу, наклонился над шапкой, не с другой стороны новый шевях ударил его в бок. Он взбесился и по-стариковски юрко побежал с палкой на отлёте к амбару. А Кузярь выбежал из‑за другого угла, подхватил его шапку и улизнул в узкую щиль между соседними амбарами. Максим вышел, чтобы поднять шапку, но её на месте не было. Он поискал её зрячим глазом и, ругаясь на чём свет стоит, пошёл, угрожая палкой, на длинный порядок— домой. Кузярь ненавидел Максима так же, как и я. А с тех пор, как Максим хотел наклепать на мужиков начальству и потом в другой раз порол вместе с сотским Костю, Кузярь только и думал, как бы позлее мстить ему при всяком удобном случае. По ночам он выбивал ему стёкла в избе, и Максим забирался в баню, пока не застеклял окон. А однажды, когда Максим ушёл тёмным вечером к попу, Кузярь пробрался к нему в пустую избу, снял чуланную дверку, приставил её к выходной двери, а под неё поставил кочергу и ухват, осторожно вылез и плотно затворил дверь. Максим возвратился поздно, распахнул дверь, и на него обрушилось всё, что нагромоздил Кузярь. Максим упал, одурев от страха, выполз на двор и с рёвом побежал к соседям. Такие проделки Кузярь устраивал не раз и приклеивал хлебом бумажки, написанные печатными буквами: «Это за порку», «Это за ябеду», «Ворогу житья не будет». Поп в проповеди обвинил б этих проделках беспоповцев и крамольников, а староста с сотским на сходе грозили бесчинникам холодной жигулёвкой. Кое‑кто из стариков и старух осуждал неуловимых озорников, но и в церковной ограде и дома люди потешались над Максимом. На сходе мужики встречали угрозы старосты и Гришки хохотом. Максима и боялись и ненавидели, и все злорадствовали, когда какой‑то потешник устраивал с ним озорные проделки. Но никто не думал, что так зло мог озорничать кто-нибудь из подростков: все были уверены, что Максима изводит кто‑то из парней или мужиков.
Когда Максим, размахивая палкой, торопливо прошёл без шапки по улице длинного порядка, я побежал к Кузярю. Он стоял у своего амбара и, зло посмеиваясь, смотрел вслед Максиму.
— А я всё видел!.. — крикнул я ему ещё издали. — Так ему и надо: он подсматривал за учительницей.