Сначала я не мог понять, почему мы все перемешались, потом уже, в перерыве, Кузярь, похохатывая, сообщил мне, что Миколька сговорился с ним и с Гараськой пошутить надо мною и Шустёнком: что выйдет, если Шустёнка заставить сесть на одну парту со мною? Они, конечно, ожидали, что я забушую и вытолкну Шустёнка, а он будет метаться, как неприкаянный, и в эти минуты почувствует, что он — гадёныш и ему нет места среди нас. Но эта дурацкая шутка так обидела меня, что я отшатнулся и от Кузяря и от Микольки. Я всё время мучительно переживал озорную проделку моих друзей и очень боялся, как бы не ударить лицом в грязь на экзамене. Только Петька подошёл ко мне на перемене и ободрил меня:
— Не робь, Федкж! Плюнь на дураков, делзй своё дело. Бездельники! Выбрали воемечко для озорства…
За столом сидел сухощавый инспектор с клочком бородки без усов, в мундире с золотыми наплечниками и что‑то разъяснял Елене Григорьевне по книжке. По обе стороны от него благочестиво сидели два попа — наш и, должно быть, здешний, краснолицый старик с седой бородой и с ласковыми, улыбающимися глазами. Дальше от них уселись учителя. Один из них, молоденький, кругленький, безбородый, весело перешёптывался с чахоточным, чернобородым, очень печальным учителем, который как будто не слушал его, а занят был своими мыслями. Инспектор наклонился к старичку попу и пошевелил губами. Старик поднялся, провёл рукой по груди и сказал добрым голосом:
— Встаньте, детки, помолимся, чтобы господь помог вам провести испытания хорошо.
Все шумно встали, а учителя и попы с инспектором прошли к переднему углу, где стоял золотой киот с иконой Христа, перед которой горела лампадка.
— Вася Стуколов, — кротко сказал старик, — читай, милок, молитву!
Беловолосый парнишка на передней скамье вскинул голову и звонко начал читать молитву перед учением. После молитвы все опять сели, а инспектор опять позвал Елену Григорьевну и протянул ей книжку. Мне понравилось, что инспектор обратился к нашей учительнице и поручил ей провести диктант, но я ещё больше обрадовался, когда она без робости, с весёлой улыбкой проговорила:
— Я буду диктовать вам, ребятки, а вы внимательно слушайте и пишите на своих листочках вдумчиво, правильно, красиво, без помарок. Не волнуйтесь, работайте спокойно, как в своей школе. Только помните: каждый отвечает сам за себя — друг другу не мешайте.
Она хорошо, с обычным удовольствием, прочитала нам маленький рассказ из «Родного слова», оглядела нас с подбадривающим смехом в голубых глазах и взмахнула книжкой.
— Начинаем!
И стала медленно и певуче читать, повторяя каждое слово. Писал я всегда правильно и уверенно и теперь знакомый рассказ легко, без запинки строчил на бумаге.
Шустёнок сопел и похрапывал около моего уха, и я чувствовал, что он через моё плечо подсматривает, как я пишу продиктованные слова. Я отворачивался от него, а он клянчил хриплым шёпотом:
— Не заслоняй, бай!.. Аль тебе жалко?.. Чай, это не деньги — в карман не спрячешь. Какой тебе убыток‑то?
И требовательно толкал меня в локоть. Мимо проходила Елена Григорьевна и лукаво упрекала:
— Разве тебе, Федя, удобнее писать на краю парты? Сядь прямо, свободно.
И с усмешливой догадкой в глазах вглядывалась в Шустёнка.
— Ты бы, Ваня Шустов, отодвинулся немного от Феди, чтобы не мешать ему.
Я поднял голову и в короткой переглядке с Еленой Григорьевной почувствовал, что мне недостойно прятаться от Шустёнка. Я выпрямился и нарочно распахнулся перед ним и даже подвинул в его сторону свой лист. Он сразу же уткнулся в него и дрожащей рукой стал зачёркивать и надписывать буквы над словами. Широкая тень заслонила свет — около Шустёнка стоял Мил Милыч, и рука его уткнулась в чёрную доску парты между мною и Шустёнком.
— Своим умом живи, паренёк. Это только месяц чужим светом светит.
Шустёнок съёжился, спрятал голову в плечи и засопел так, словно его душили. Потом молоденький учитель диктовал арифметическую задачку, которая показалась мне очень запутанной. Я всегда испытывал страх перед цифровыми загадками и в рассказах о купле и продаже, о ямщиках, которые скачут друг другу навстречу, о взвешивании каких‑то цыбиков берковцами и пудами, чего я никогда не видел, чувствовал коварную ловушку, обман, словно меня заставляли искать что‑то с завязанными глазами или расплетать запутанные мотушки. Принялся я за решение этой задачки с холодным замиранием в животе. Вероятно, моё лицо помертвело, потому что ко мне подошла Елена Григорьевна и испуганно спросила:
— Никак тебе дурно, Федя? Я попрошу инспектора разрешить тебе выйти на улицу.