Мать и бабушка поспешно оделись, вышли на улицу. Маринка сунула ноги в валенки — одну в свой, другую в Ганин, — схватила дедов полушубок и побежала за ними. На крыльце от крепкого мороза у Маринки на минутку захватило дух.
Весь народ высыпал на улицу. Тихо стояли у своих дворов и разговаривали вполголоса. Маринка вышла к палисаднику. Безмолвная, снежная, вся седая от инея была ночь. Деревья стояли белые и пушистые. И среди этой снежной ночи над этими белыми деревьями широко разливалось зловещее малиновое зарево огромного пожара.
— Бабушка, что это? Загорелось? — спросила Маринка. — Это станция горит, да?
— Ты куда вылезла? — закричала на нее бабушка. — С постели, да на мороз! Пошла в избу, ну-ка!
— Да ты хоть скажи, где ударило-то. Ну, бабушка!
Но бабушка схватила ее за руку и без разговоров потащила в избу.
Дед сидел на своей лежанке. Он тоже хотел было выйти посмотреть, да никак не мог найти своего полушубка.
— Что там? — спросил он.
— Ой, дедушка, — сказала Маринка, понизив голос, — там все небо красное, все-то небо горит!
Вскоре пришла мать.
— Говорят, мост возле станции взорвали, — сказала она. — Там фашисты.
— Батюшки! Уж на станцию пришли! — всплеснула руками бабушка. — Ой-ой!.. Ну, идет беда и к нам.
Дед опустил свою седую голову.
— Да, — невесело повторил он, — беда идет.
— Ну, будет вам горевать прежде времени, — ласково молвила мать. — Может, идет, идет, да и пройдет мимо! Ложитесь-ка да спите лучше.
Мать улеглась, закуталась в одеяло с головой и замолчала. Но Маринка знала, что она не спит. Бабушка тоже не спала, она все что-то шептала про себя, вздыхала, охала.
Дед молчал, но Маринка хорошо знала, что и он не спит тоже. Только Ганя посапывал на печке.
И понемногу страх, тяжелый, гнетущий страх начал охватывать Маринку. Немцы близко. Они идут сюда; говорят, что они идут не останавливаясь и не задерживаясь. Скоро они будут в их деревне, подойдут к самому их дому, застучат в двери, войдут в избу…
Маринка живо слезла с постели и, шлепая босыми ногами, подошла к деду.
— Дедушка, — шепнула она, — а может, они как-нибудь, мимо, а?
— Может, и мимо, — отозвался дед. — Может, им в тыл ударят, так они и вовсе назад повернут.
— Правда, дедушка, или ты просто так?
— Да нет, правда. Откуда мы знаем! Может, им сюда и не путь вовсе. Шоссе у нас нет, а нашими проселками у них и машины не пройдут.
В окнах посветлело, начинался рассвет. Красные злые огоньки, отблески далекого пожара, мерцавшие на морозных узорах окна, стали бледнеть и гаснуть.
Маринка немного успокоилась. Она зевнула раза два, поежилась и снова отправилась на свою постель. Наверное, все так и будет; наверное, немцы сюда вовсе и не придут.
А немцы уже шли по их глухим дорогам.
Самолет с черными крестами
Утром, только открыв глаза, Маринка тревожно оглянулась кругом: может, тут уже случилось что-нибудь страшное, пока она спала?
Но все было тихо и в избе и на улице. Бабушка мыла в кухне посуду. Ганя развинчивал и разбирал на части найденный вчера полевой бинокль и тихонько посвистывал. Светлые солнечные полосы лежали на белом полу поперек пестрых дорожек.
— Эй, соня, чай проспала! — сказал Ганя.
— Это ты соня, а не я, — ответила Маринка, — ты и вовсе пожар проспал.
— Вставай, Маринка, — сказала бабушка, — тебя чайник ждет за заслонкой. А вот тут, на шестке, лепешки.
Маринка живо оделась, умылась холодной водой, и все ее ночные страхи как рукой сняло. Она достала чайник, взяла лепешки и уселась за стол. Ей снова вспомнился таинственный предмет, завернутый в синюю бумагу.
— Гань, а Гань, — начала она, — так и не скажешь, да?
— Чего тебе?
— А что в синей бумаге было?
— Мало ли что было. А теперь нету.
— А где же?
— Выкинул. И не приставай!
— А я знаю, — сказала Маринка: — ты в снег зарыл!
Маринка ничего не знала, она сказала просто так. Но Ганя покраснел и быстро взглянул на Маринку. Неужели видела? Вот ведь глазастая! Надо поскорее перепрятать, а то живо залезет!
Пришел из конюшни дед. У него на белых усах намерзли сосульки, шапка и брови заиндевели и валенки скрипели от мороза.
— Встали, — сказал он, — выспались?
Он ласково поглядел на ребят своими синими глазами, снял со стены веревку и снова пошел из избы.