Другая книга — Андрей Струг, «Бомба», талантливо написанный роман о польских террористах.
Мой сосед по камере со мной много разговаривал. Оказался симпатичным, мягким человеком. Много рассказывал мне о своих донжуанских приключениях.
Между тем, следователь вызвал меня второй и третий раз. Опять теоретический разговор. Наконец, называет 15–20 фамилий. Ни одной не знаю. Затем вынимает из ящика стола другой список. Опять фамилии. И о ужас! Это как раз те самые фамилии, которые я назвал Платонову, когда он меня спросил, с кем конкретно из староцерковных священников я говорил. Тут и отец Иустин из Киевского подворья, и отец Михаил Яворский, и архиепископ Гавриил. Никто, кроме Платонова, о моем знакомстве с ними не знал. Впервые за все время я почувствовал острую боль. До этих пор я всегда резко обрывал тех, кто говорил о связях знаменитого проповедника с ГПУ, считал это глупой бабьей сплетней. А следователь, видимо, любуясь произведенным эффектом, говорил: «Итак, Вы охарактеризовали себя однажды как христианского социалиста». Пауза. Ермолаев продолжает: «А Вы, собственно говоря, не христианский социалист. Я Вам скажу, кто Вы такой: бунтарь-одиночка. И всегда таким будете. Мелкобуржуазный бунтарь. Но Вы нам много опаснее открытого реакционера. Вы берете реакционнейшую идеологию православной церкви и приделываете к ней революционную надстройку. Надстройка у Вас революционная, и ею Вы можете многих сбить с толку». Я отвечаю резко: «Говорите, что хотите: я все равно останусь при своем мнении!» «А если мы Вас репрессируем, что тогда?» «Делайте, что хотите!» «Не то, что хотим, а то, что будет нужно». На этом мы расстались.
Потом он меня вызвал только однажды для очной ставки с каким-то незнакомым мне молодым человеком. Оказалось, что мы оба друг друга не знаем. Впоследствии я узнал, что это Николай Николаевич Сыренский (иподиакон, сын протопресвитера) и доныне проживающий в Ленинграде, тоже арестованный в то время. Больше меня следователь не вызывал, а Соболев сделал прогноз: «Три года лагерей; пошлют Вас рыть Волго-Московский канал — под Дмитров.
Туда всех теперь посылают». Оказалось не так. Через месяц распахивается дверь. Входит украинец-конвоир: «Собирайся с вещами!» Собираюсь, прощаюсь с Соболевым. Он мне говорит: «Если на волю, зайдите к моей жене». Я отмахиваюсь: «Что Вы, какая воля!» Спускаюсь вниз. В светлом помещении появляется человек в чекистской форме. «Мы с Вами поговорим потом. А сейчас поезжайте домой». Дает мне подписать документ: «Обязуюсь явиться по первому требованию следствия и никуда за пределы Ленинграда не выезжать».
Прохожу тюремный двор. Сторож распахивает дверь. Ленинградская улица. Воля!
Все как во сне. Только через некоторое время все для меня прояснилось.
Тучков, делавший, по выражению Введенского, «религиозную погоду», проводил в это время политику «кнута и пряника»: с одной стороны, манил церковников обещаниями «собора», подстрекал обновленцев к «острой борьбе» с церковью, а с другой стороны, продолжал политику репрессий. Его, между прочим, сильно беспокоило появление в обновленческой церкви молодых священников, которые не были заражены духом подхалимства перед ГПУ в такой мере, как «старые обновленцы», и хотели действительного обновления церкви. ГПУ этого меньше всего хотело: оно рассматривало обновленчество как фигуру в шахматной борьбе с церковью и вовсе не желало, чтоб «старушечья церковь» стала по-настоящему живой, привлекательной для масс.
И вот, весной 1934 года ГПУ решило расправиться с обновленческой молодежью. Для этого было инсценировано «дело Захарие-Елизаветинского братства», якобы контрреволюционной организации, смыкающейся… с троцкистами. По этому делу были арестованы: священник отец Сергий Руменцев, молодой иерей, служивший в Вознесенском соборе, и священник отец Игорь Малюшицкий — ныне оба здравствующие и уже отнюдь не молодые (один в Питере, другой в Москве). И еще пять-шесть молодых обновленческих священников, фамилии которых не помню. ОГПУ решило включить сюда также Николая Сыренского и меня, который, видимо, был у них на примете со времени моего первого визита к Платонову.