А пока мы твердо верили в победу республиканцев и считали, что наш социалистический Фронт и испанские республиканцы — союзники, что мы делаем одно и то же дело — боремся против варварства и деспотизма за свободу и демократию во всем мире.
Лето 1936 года принесло еще одну трагическую новость. С конца июля в «Правде» и «Известиях» начали появляться из номера в номер статьи, направленные против Зиновьева и Каменева и вновь, в кликушеском тоне, призывавшие отомстить за Кирова. Все мы были озадачены. В свое время убийцы Кирова (Николаев и его товарищи) были расстреляны.
Зиновьев, Каменев, Евдокимов и ряд их сторонников были заключены в тюрьму (по совершенно вздорному обвинению в том, что они были причастны к убийству). Но это было в январе 1935 года, а теперь, через полтора года, все эти события уже подернулись тиной забвения. И вдруг опять начинается кампания, причем совершенно так, как будто Киров убит только вчера. Первый почувствовал что-то неладное Николай. Задумчиво он сказал: «Что-то там произошло. Предстоит опять кровавая баня. Но пока будем делать, что можем». В конце августа все выяснилось: начался процесс Зиновьева, Каменева и их товарищей. Этим процессом открывается новая глава в истории России, новая глава моих воспоминаний.
Ежовщина
Процесс Зиновьева и Каменева в конце августа 1936 года был, как известно, лишь первый из трех подобных процессов. Не будет преувеличением сказать, что 3 процесса — это роковые вехи тех трагических двух с половиной лет, которые прочно вошли в историю и в народное сознание под зловещим названием «ежовщина». Для всех моих современников это такой страшный рубеж, он оставил у всех нас в душе такой след, что каждый смело может сказать: если бы не ежовщина, моя жизнь была бы иной; лучшей или худшей, но совсем другой. Прежде всего нас всех ошарашивали признания подсудимых и их поведение на процессах, настолько гнусное, что даже жутко об этом вспоминать. Достоевский говорит, что есть такие страницы в мировой литературе, что их вспоминаешь всю жизнь с щемящей болью; в качестве примеров он приводит конец «Отелло» и «Евгения Онегина». Такие страницы есть и в жизни каждого человека, и в истории каждой страны. В истории России такой страницей является ежовщина и эти зловещие процессы. Когда вспоминаешь, как Каменев говорит, что он не находит слов, чтоб определить всю гнусность своих несуществующих преступлений. Когда Пятаков, уже обреченный на смерть, пишет статью, где говорит, что всех подсудимых (его старых товарищей) надо расстрелять, и поносит приговоренных к смерти площадной бранью. Когда Бухарин, тоже обреченный на смерть, пишет передовую статью, в которой называет их «трижды презренными» и тоже требует расстрела, когда, наконец, Радек говорит, что с Бухариным его связывает глубокая «интеллектуальная» дружба и тут же дает на него лживые показания, которые должны неминуемо повлечь за собой расстрел Бухарина. Для определения всего этого есть только одно слово: дьявольщина. Все же сейчас, через 40 лет, хочется что-то понять в этом кровавом кошмаре, который и до сих пор не совсем рассеялся на нашей родине.
В лагере я сидел с одним старым румынским коммунистом, который много раз был узником Сигуранцы и испытывал там очень тяжкие пытки. Он спрашивал: «Почему же я мог это вынести, а Бухарин не мог?» А я у него спросил: «Сколько времени продолжались эти пытки?» Он отвечал: «Обычно неделю. До того, как вызовет прокурор. Когда дело возьмет в руки прокурор, пытки немедленно прекращались». Значит, надо было выдержать только неделю? Между тем, Зиновьев и Каменев с товарищами находились в тюрьме с декабря 1934 года по август 1936-го. Т. е. 20 месяцев. Пятаков, Радек с товарищами — полгода. Рыков и Бухарин — год. Пытки могли продолжаться без малейшего просвета. В конце концов человек доводится до такого состояния, что хочет только одного — чтоб как можно скорей его расстреляли. И больше ничего.
Покойный кардинал Миндсенти в своих воспоминаниях несколько приоткрыл подоплеку этих роковых признаний. В лагере я видел одного очень крупного белорусского коммуниста Домбровского, который во время войны командовал целой партизанской армией, а потом был крупным хозяйственником и попал за какую-то фантастическую растрату на 25 лет. Он говорил категорически: «Есть пытки, которых не может выдержать ни один человек. Однажды мы взяли в плен немецкого полковника. Я завидовал его мужеству: он держался высокомерно, ругал нас дураками и казался сделанным из камня. А во что он превратился потом? Он готов был предать родного отца, родную мать». А ведь здесь речь идет о партизанах, где им, самоучкам, до эмгебистских высококвалифицированных палачей. Конечно, мы знаем христианских мучеников и наших старообрядцев типа протопопа Аввакума или отца Никиты, так называемого Пустосвята, которые и не такие пытки выдерживали. Но ведь и среди этих несчастных были отдельные лица, которых не могли сломить никакие пытки (Шляпников, Преображенский, Смилга и др.). Так не все же могут быть героями и мучениками. Удивительно не то, что они были сломлены пытками. Удивительно другое — что они каялись с каким-то особым азартом, обвиняли себя чуть ли не с большим жаром, чем сами их обвинители. И здесь мы имеем дело с удивительным феноменом человеческой психики.