Я помню, отец меня как-то спросил: «Ну, к кому же ты, наконец, примкнул сейчас, когда ты взрослый человек?» Я кратко ответил: «Христианский социалист». «Как, все еще христианский социалист?» «Да, все еще христианский социалист. И вчера, и сегодня, и завтра. Всегда!» За это время, перечитав горы книг, увидев очень много людей, потратив бесчисленное количество часов в разговорах на философские, религиозные, политические темы, я убедился, что весь мир — тюрьма.
То, что советский коммунизм и фашизм есть тюрьма — и в буквальном, и в переносном смысле, — это была истина, не требующая доказательств. Но и капиталистическое общество, основанное на деньгах, на борьбе за существование, на господстве «сытых», мне было глубоко противно, и я его не принимал и не мог принять. Не говоря уже об идеологах «крепкого государства», рыцарях классовой «гармонии», «симфонии», типа поклонника Византии Константина Леонтьева, к которым я всегда чувствовал брезгливое отвращение. Всякое авторитарное государство (монархическое, цезаристское или мнимо теократическое) было для меня отвратительно, под каким бы флагом оно ни выступало. Если раньше оно у меня ассоциировалось с папашиным ремнем, который, в общем, возбуждал больше смех, чем страх, то теперь оно предстало предо мной в лице судьи, изрекающего глагол «заберут». Мир безнадежен. Я часто вспоминал Ибсена: «Была лишь одна настоящая революция — всемирный потоп. Но и тут нашелся оппортунист и соглашатель — Ной». В это время я без конца читаю греческих трагиков. Сильная личность, бросающая вызов судьбе, борющаяся даже тогда, когда борьба безнадежна, и гибнущая без слова жалобы, меня пленяет. Образы Антигоны, Филоктета, Электры — для меня были предвосхищением христианства. Отталкиваясь от Ницше, я мечтал написать работу «Рождение античной трагедии из духа борьбы». Многие близкие мне люди в это время разочаровывались в искусстве. «В сущности, искусство — это гнусная вещь: оно лишь навевает красивые сны», — сказал как-то в это время Боря Григорьев. Помню, мне удалось с огромным трудом достать книгу Габриэля Д'Анунцио «Сто и сто и сто и сто страниц Габриэля, который хочет умереть». Мне ее дал Василий Алексеевич, которому я все-таки подал мои «Задушевные мысли» и с которым свел знакомство. Книга была на итальянском языке. Я, разумеется, ничего не понимал, но Екатерина Димитриевна Аменицкая знала итальянский и обещала прочесть и мне рассказать. Отец увидел у меня книгу и спросил, как называется. Получив ответ, сказал: «Врет твой Габриэль: если бы хотел умереть, так книг с дурацкими названиями не писал бы». И, вздохнув, прибавил: «И все так: искусство — сплошное позерство и фальшь». И хотя я, конечно, понимал, что эти сентенции очень вульгарны и плоски, но долю правды в них все-таки чувствовал. И твердо знал, что ни Шекспир, ни Эсхил, ни Софокл, ни Эврипид — мне истины не откроют. Безнадежность!
Но когда я говорил «безнадежность», я видел среди окружающей тьмы одну ярко светящуюся точку. И чем темнее было вокруг, тем ярче разгоралась она. Свет — «И тьма его не объяла». Свет этот был Христос!
Страшно писать о Христе! А надо писать. С раннего детства Он мне был самым близким. И не было ни одного дня в моей жизни, когда не стоял бы Он у меня перед глазами. М. М. Тареев когда-то писал, что во Христе удивительно совпадают исторический, мистический и символический планы. Мало того! Христос так многогранен, что каждое поколение, каждая эпоха улавливает в нем какую-то одну грань. И лишь в конце времен раскроется Христос во всей полноте. Сейчас я хочу рассказать, какие грани уловил я в Христе.
В Христе я нашел полную, совершенную свободу и совершенную любовь. В то время я еще мало занимался богословием. Годы, когда я полностью отдался богословию, наступили уже после войны (1945–1949 гг.). А в то время я был еще дилетантом в богословии, поэтому не буду и сейчас излагать свое мировоззрение в богословских терминах[21].
Итак, во Христе я увидел совершенную, безграничную, последнюю свободу. Это прежде всего свобода от всех условностей, придуманных людьми: сословия, государства, национальности. Все это если и существует, то только как «мнимость», условность, нечто временное, эфемерное, что разлетается как дым при первом порыве ветра.