Читал он интересные, содержательные лекции по истории философии. Причем всегда заканчивал курс Фейербахом.
— этот завет А. К. Толстого свято соблюдается нашей академической интеллигенцией доселе.
Помню его докторскую диссертацию «Юность Маркса и Энгельса». Он анализирует все книги, которые читали Маркс и Энгельс, будучи гимназистами, все книги, которые они не читали, но могли читать, все книги, которые они не читали и не могли читать, но их читали авторы тех книг, которые они, может быть, читали. Затем он анализирует их школьные сочинения, приводит их мальчишеские стихи, рассказывает о Германии того времени. И обрывает свое повествование как раз перед самым 1847 годом — перед «Коммунистическим манифестом». Ничего не скажешь! Диссертация о Марксе и Энгельсе, без Маркса и Энгельса.
Но за 12 лет перед смертью, в 1947 году, пришлось Михаилу Васильевичу выступить все же с открытым забралом. Это было во время дискуссии по III тому «Истории философии» Александрова. Как известно, в это время «корифей науки» осчастливил нас очередным открытием, что философия Гегеля есть «аристократическая реакция на французскую революцию», а сам Гегель реакционер и к тому же немец. А немцам место, как известно, в Караганде. В Академии Общественных наук при ЦК была созвана конференция «диаматчиков», чтобы дать им инструкции о «перестройке преподавания в свете Постановления ЦК партии». С чисто фельдфебельской речью выступил на конференции Жданов, который в то время исполнял роль Гебельса при нашем «фюрере». И вот тут неожиданно выступил М. В. Серебряков с защитой Гегеля. Далее я передаю слово одному из учеников Михаила Васильевича: «Сидим мы вечером в гостинице „Москва“, тихо, мирно, Михаил Васильевич без пиджака, в подтяжках, рассказывает о конференции, о своей речи. Вдруг стук в дверь. „Войдите!“ И входит военный. Михаил Васильевич, бледный как смерть, дрожащий, встает. „Вы профессор Серебряков?“ „Я“. „Я из Академии Общественных наук. Будьте добры, просмотрите стенограмму Вашей речи и подпишите“. Михаил Васильевич просмотрел, подписал, а когда посетитель ушел, сказал: „Сколько лет готовлюсь, и все-таки струсил“».
Здесь мне хочется на время отвлечься от Михаила Васильевича, который умер летом 1959 года, и рассказать об аналогичном случае, произошедшем в 1935 году. Был у меня в то время в Ленинграде близкий друг, еще школьный товарищ, Дима Г. (он жив и сейчас). Дима был страстным поклонником Пастернака. И вот, пришлось ему быть в Москве, и он узнает, что в Доме ученых, на Пречистенке (ул. Кропоткина), должен состояться творческий вечер обожаемого всеми нами тогда поэта. Это было время опалы. И последний его творческий вечер. Побывал Дима, послушал стихи. Но поклоннику этого мало: надо познакомиться с Борисом Леонидовичем. Прошел за сцену, сунув сторожихе трешницу. Вышел с запасного хода на эстраду. Пастернак стоит, окруженный поклонницами, беседует. Как из-под земли вырастает Дима. Блондин. Простое русское лицо. Вздернутый нос. И к тому же еще в кителе (китель брата — летчика). Пастернак смотрит вопросительно. А Дима растерялся и не знает, как начать. Молчит. И вдруг Пастернак начинает бледнеть и отступает. Отступил на два шага, оперся о рояль. Поклонницы с ужасом смотрят на Диму. Немая сцена. Наконец, мой друг овладел собой, собрался с духом, начал: «Борис Леонидович! Я пришел сказать Вам, что мы, молодежь, Вас любим и ценим». У всех вздох облегчения. Пастернак, сияющий, подходит к Диме, крепко жмет руку, говорит: «Очень, очень рад!» В том, что он очень в данный момент был рад, можно не сомневаться.
Конечно, много было в интеллигентской среде и продажных людей, и беззастенчивых карьеристов, и сикофантов, и бездельников. Можно было бы рассказать и о них. Но только стоит ли? О них и так много писали. Лучше показать, под каким гнетом жили тогда честные и талантливые люди. Как они дрожали и извивались «под глыбами» и как все-таки делали свое дело, передавали эстафету русской науки будущим поколениям. Честь им за это и слава!