Развернутую картину смерти Толстой показывает нам в третьем и четвертом томе «Войны и мира». Смерть князя Андрея. Здесь смерть показана изнутри (переживания Андрея) и извне (восприятие этой смерти окружающими). До ранения. Инстинктивный ужас перед смертью: «Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь, на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух». («Война и мир», т. 3, ч. 2, гл. 36).
Затем, после ранения, затмевающая все духовное, животная боль. Потом блаженное успокоение, когда боль отпустила. И вдруг неожиданный просвет. Рядом с Андреем лежит Анатоль Курагин. Жалость невольная к нему. А через жалость любовь. Первая зарница: «Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между ним и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотрящим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнила его счастливое сердце». (Там же, гл. 38).
Далее идет воспоминание о княжне Марье, о любви к врагам; но это пока еще нечто головное, идущее от настроения, от минутного размягчения. Поправься от раны Андрей — и завтра ничего от этого настроения не останется. Но он не поправляется, страдания длятся. И он молодеет. Это неожиданно, странно, но так и должно быть. Под влиянием страдания люди, как это ни странно, молодеют, как бы возвращаются к детству. Это я наблюдал и во время войны, и в лагере. Все наносное отходит: опять становишься таким, каким был в детстве. Это бросилось в глаза Наташе, когда они встретили его в Мытищах: «…он был такой же, как всегда, но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности неясная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубахи, давали, ему особый, необыкновенный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее» (том 3, часть 3, гл. 21).
Это внешний образ. А затем Толстой показывает Андрея изнутри. Андрей в полубредовом состоянии. Все двоится, троится. Хаос представлений. Хаос вовне, хаос в нем. Весь мир хаос. Но в этом хаосе проступает неясная мысль. Проступает, опять обрывается.
И в этот момент приходит Наташа.
К такому же приему прибегает Толстой в 4-ом томе в изображении предсмертных минут Андрея. Как известно, княжна Марья, приехав в Ярославль, нашла Андрея совершенно отрешенным от жизни, готовым к смерти. Затем Толстой показывает, как пришел Андрей к этому состоянию. Он начинает с тех мгновений, когда Андрей еще любит жизнь, надеется на счастье с Наташей, цепляется за жизнь и спрашивает у Наташи: «„Ну как Вы думаете, как Вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как Вам кажется?“ „Я уверена, я уверена!“ — почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки. Он помолчал. „Как бы хорошо!“ — и взяв ее руку, он поцеловал ее» (т. 4, ч. 1, гл. 16).
Князь Андрей и в это время думает о смерти, о Боге, но это мысли, самоуспокоение. Мысли не стали переживанием.
«Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время — о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней. „Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику“. Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне-личное, умственное, — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул». (Там же).
Ясность пришла во сне. Князь Андрей видел во сне, как кто-то ломится в дверь, он стремится не пустить, удерживает дверь, и тщетные усилия: дверь распахивается. «Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер». И хотя он умер только во сне, а потом проснулся, но с этого момента начинается та жизнь на грани, когда открывается человеку последняя реальность. Момент предсмертного озарения. «„Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть пробуждение“, — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение, прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его»…