Л. Н. Толстой прежде всего ополчается против самого понятия догмата. Особенно возмущает его формула: «Под именем христианских догматов разумеются откровенные истины, преподанные людям церковью». (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, Москва, 1957 г., т. 23, стр. 64). (Далее везде, где это не оговорено специально, цитируется это издание).
Толстой видит противоречие в том, что в то же время по словам митрополита, «с тех пор, как люди начали усвоять себе догматы, преподанные в откровении, и низводить их в круг своих понятий, эти истины неизбежно стали разнообразиться…» (стр. 64). «Очевидно, — говорит Толстой, — под словом „догмат“ разумеются два взаимно исключающих понятия» (стр. 65).
Детское возражение! Догматы есть благооткровенные истины, но истины, какие бы то ни было, не падают с неба. Их надо искать, их надо добиваться. Этот процесс искания истины раскрывает еще Соломон: «Сын мой, если ты примешь слова мои и сохранишь при себе заповеди мои, так что ухо твое сделаешь внимательным к мудрости и наклонишь сердце твое к размышлению, если будешь призывать знание и взывать к разуму, если будешь искать его, как серебра, и отыскивать его, как сокровище, то уразумеешь страх Господень и найдешь познание о Боге. Ибо Господь дает мудрость; из уст Его знание и разум» (Притчи, 2, 1–6).
Бог открывается только ищущим — и искать богооткровенную истину надо так, как ищут серебра.
И Христос призывает к исканию истины: «Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его…» — говорит Он. (Мф.6, 33). «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилия восхищают его» (Мф.11, 12). Еще более колоритно звучит этот текст по-славянски: «От дней же Иоанна Крестителя доселе Царствие Небесное нудится, и нуждницы восхищают е».
У Луки подчеркнуто, что с пришествием Христа, когда упразднены все привычные рецепты и жизненные правила, эти поиски становятся еще более напряженными и интенсивными: «Закон и пророки до Иоанна, с того времени Царство Божие благовествуется, и всякий усилием входит в Него» (Лк. 16, 16).
Христос пришел, чтобы зажечь огонь в сердцах людей. И результат этого огненного горения — богооткровенные догматы.
И вспоминается здесь великое слово великого современника Толстого, Владимира Соловьева: «богочеловечество». Догмат есть богочеловеческая истина, открытая Богом и найденная человеком. Для Толстого, однако, все догматы, начиная с бытия Божия, заранее под сомнением, «несмотря на то, что я вполне был убежден в невозможности доказательства бытия Божия (Кант доказал мне, и я понял, что доказать этого нельзя), я все-таки искал Бога», — говорит он в «Исповеди» (т. 23, стр. 44).
Не в обиду будь сказано Льву Николаевичу, Кант ровным счетом ничего не доказал: его отрицание принятых богословием доказательств бытия Божия действительны только для тех, кто разделяет его агностическую систему, утверждающую, что мир непознаваем, что все вещи есть «вещи в себе». Для остальных сохраняют полную силу и космологическое доказательство бытия Божия, и онтологическое доказательство. Более того, если Толстой ссылается на Канта, мы берем себе в товарищи Гегеля: никто не сделал больше него для телеологического доказательства бытия Божия. Никто, так как Гегель, не показал разумной цели мировой истории; никто не показал, как сквозь кажущийся хаос мирового развития виднеется ведущая рука Божия. Толстой этого не видит, и отсюда сбивчивый, хаотический, сумбурный характер его собственного богословия.
Но обратимся опять к его критике догматического богословия митрополита Макария. Особую злобу Толстого вызывает догмат Пресвятой Троицы. Здесь Толстой дает полную волю своему страстному, порывистому темпераменту: «Это невозможно, и не только невозможно, но ясно, что это совсем не то, что я ошибся, думая найти у церкви ответ и разрешение на мои сомнения. Я думал идти к Богу, а залез в какое-то смрадное болото, вызывающее во мне только те самые чувства, которых я боюсь более всего: отвращения, злобы и негодования» (там же, стр. 121).
Догмат Троицы, конечно, не выдумка христианских богословов; он не выдуман и отцами церкви; он не впервые явился и в Священном Писании. Он всегда, повсюду и везде исповедовался человечеством. Он поистине вписан в сердца людей Божественной Рукой. И никто никогда не представлял себе Бога иначе, чем в Троице. И Толстой, как ни бился, как ни боролся с этим догматом, как ни оплевывал его, никуда от него не ушел.