Церковь исповедовала Божественную Троицу так, как Она является в духовной жизни: как предвечный источник всего сущего — Непостижимого Бога, как Премудрость и Силу Божию (Сына), непрестанно действующую и творящую, как Духа Святого, сходящего в недра людских сердец, вдохновляющего, животворящего, озаряющего и очищающего нас от всякой скверны, Которому так проникновенно молился учитель Соловьев в последнем произведении Толстого «Нет в мире виноватых».
Толстой говорит, что в Троицу нельзя веровать, можно лишь сказать, что в нее веришь. Как раз наоборот: можно сказать, что ты не веришь в Троицу, в практическом духовном опыте всякий человек, устремляющийся к Богу, устремляется к Троице. Во всех других религиях, кроме христианства, Троица, однако, воспринимается в искаженном виде.
Есть религии, которые воспринимают Бога по преимуществу как Творца, Хозяина, Господина. Таковы строго монотеистические религии: иудаизм, магометанство. Есть религии, которые воспринимают Бога по преимуществу как любовь, разлитую в мире. Таковы пантеистические религии (типа индуизма и буддизма). Есть религии, которые воспринимают Бога в третьей Его ипостаси, как Дух, открывающийся в интимном соприкосновении с душой человека; таковы все «камерные» религии типа теософии, антропософии и т. д. Что касается Толстого, то он колебался всю жизнь между всеми этими тремя понятиями о Боге. Отсюда эклектический, вихляющий характер толстовского богословия (если это можно назвать богословием). Он то представляет Бога как Хозяина, который за все потребует отчет. То он представляет Его как некую безличную силу (любовь). То, наконец, он говорит о Боге «внутри нас», как о совести, как о чувстве справедливости, добра.
В результате получается нечто сумбурное, противоречивое, во много раз более непонятное, чем богословие митрополита Макария. Толстой сам лишил себя ясности и простоты в понимании Бога (к чему он так стремился), отвергнув всеобъемлющий догмат Божественного Триединства.
Мы так подробно проанализировали отношение Толстого к догмату Троицы, чтоб показать всю вульгарность и плоскость толстовского богословия. К сожалению, мы не можем следовать дальше за Толстым, за его критикой догматического богословия, не вызвав справедливого нарекания наших читателей, среди которых мы не рассчитываем найти много профессиональных богословов.
Укажем лишь на то, что и остальная критика Толстого носит столь же поверхностный характер: то он не может понять, почему Бог сотворил человека со свободной волей (т. е. не сотворил его марионеткой — чтобы мир был бы так же скучен, как советские пьесы, где все герои говорят фразами из газет), то он не может понять, почему не все люди спасаются (но ведь для того, чтобы спастись, соединиться с Богом, надо Его полюбить, как это неоднократно подчеркивал сам Толстой. А если этой любви нет, то «насильно мил не будешь», или, как еще говорят в народе, «невольник не богомольник»).
Но все это ничто перед главной, кардинальной ошибкой Толстого: неумением понять глубокой истины Боговоплощения, вследствие чего Христос превращается в шаблонного моралиста, а христианство из Светлой, Радостной Пасхи — в нудную, серую канитель с постоянным, надоедливым повторением все одних и тех же пресных истин.
К сожалению, Толстой не один. Есть очень много людей, которые, преклоняясь перед Евангелием, не могут принять Христа-Богочеловека. Такова почти вся русская интеллигенция. И от ее имени говорит поэт:
Мы назвали эту главу «Сумерки». Любовь — это солнце: закатывается солнце — и все тускнеет и меркнет, все погружается во тьму.
Закатывается солнце любви — и нет уже дня, наступает ночь. И это мы видим на примере Толстого. Он испытывает злобу к церкви — и померкло солнце. Даже такое яркое солнце, как толстовский гений; величайший из всех людей, которых имела Русь, вдруг превратился в заурядного, вольнодумного семинариста, выгнанного из последнего класса.