Первые несколько дней он не думал о пище — были припасы в той половине котомки, державшейся на лошадиной спине слева, последующие — перебивался то этим, то тем, пока не подвернулась возможность: ехал мимо поля и наткнулся на человеческую беду — опрометчивые жнецы поразили своей собрата, да так, что кровь текла из раны. Увидел это (шумели вокруг раненного при тракте) и не стал допытываться, что и как, соскочил с жеребца, попросил, чтобы дали что-то перевязать ногу выше пораженного места, и тогда уже, как остановил более-менее кровотечение, приложил подорожник и перевязал рану полотном, что подала ему жена раненного. Его обступили, стали спрашивать, кто, откуда, не эскулап ли он?
— Да, он, — улыбнулся.
— Так оставайся, молодец, у нас, хотя бы на время. В поле, как видишь, жатва, народ томится под солнцем, а пособить некому.
Видимо, не согласился бы, поехал дальше, но жена раненного вцепилась в стремя и не отпускала уже, пока не умолила.
— Взгляни, молодец, — говорила. — Сжалься и останься. Кто пособит мужу моему без тебя? Умрет же. Видит бог, умрет, если покинешь.
Что скажешь такой? Ногу перетянул слишком. Кто ослабит погодя так, как положено? Пришлось поступиться своим, а уж как уступил, то остался не на день и не на два — пока не обошел и не помог всем слабым в их селении.
Зато в путь проводили как достойного. И еды, сладостей всяких наложили столько, что до самого Черна хватило, и напутственным словом не поскупились.
— Неспокойно на путях ныне — сказали, — Будь осторожен. На ночь становись вовремя и только в селениях, к людям приставая. Сначала прислушайся, что говорят они, а потом уже думай, отправиться ли и как отправиться далее.
Растроган был тем. Ей-богу, будто не чужие это люди. Не знал бы, что там, за Дунаем, есть еще роднее, пожалуй, и не пошел бы от них. Ведь чего надо мужу, кроме убежища и привязанности сердечной, жены и детей? А здесь имел бы их. Всего неделю побыл, а видел и знает: наверняка было бы.
Остановил жеребца, оглянулся еще раз на селение и улыбнулся. Опомнись, молодец. Или жена и убежище — самая большая отрада? Неужели не понимаешь: песня сманивает тебя больше убежища, путешествие — слаще жены. Когда-то это было; не усидел через тот соблазн при маме, теперь же, как окинул духовным зрением мир и узнал, что такое тайна непознанного в мире, усидеть и подавно не сможешь.
Чем ближе подъезжал к Мезийским долинам, тем пустыннее было на путях и тревожнее в селениях. Хорошо, если попадалась река или сбегали с гор ручьи. И жеребца поил в них, и сам утолял жажду. В селениях и люди редко попадались на глаза, и к народу не мог достучаться: у всех заперты ворота, всем безразличен его зов подать помощь путнику. О ночлеге и говорить нечего.
— Что случилось? — подстерег уже одного и придержал за полы. — В селении мор?
— Нет еще, и грядет такой. Авары неподалеку, не сегодня, то завтра будут.
— Ну и что?
Фракиец обернулся, уходя уже, и уставился на Светозара, будто на того, кто упал с неба.
— А то, что это идет погибель наша.
Не спрашивал больше, вернее, не успел спросить: тот, кого задержал, был уже далеко. А хотелось узнать все-таки, почему испуган так? Неужели там, впереди, против обров, не стоят императорские легионы?
Что же ему делать, чужому среди чужих? Найти искреннее человеческое сердце и напроситься на постой или ехать и не обращать внимания на обров? Было бы лучше и безопаснее встать на постой, но к кому попроситься?
«Буду ехать, пока едется. Может, там, впереди, доверчивее попадутся люди», — понадеялся и тронулся. А зря: уже за поселком оказался лицом к лицу с воинами при оружии и в странном, невиданном доселе наряде.
— Кто такой? — обступили и спросили угрожающе-строго. — Откуда отправляешься? Куда отправляешься?
Догадался: это и есть они, обры. Да, имеют похожее на гуннский наряд, заплетенные в две косы и свешенные наперед волосы.
— Эскулап, — представился так, как называют в Византии тех, кто лечит людей. — А отправляюсь на Анхиал, Томы. Народ изнывает там от немощи, язв, звали приехать и оказать помощь.
— Пойдешь с нами.
Позднее догадался: то были видаки кагана. Ибо водили и водили его рыская по окрестностям, а привели все-таки к кагану.
Снова спрашивали: кто, откуда, видел ли вблизи ромейские когорты, а если видел, то где? Говорил, как есть: от самого Константинополя отправился, а нигде не видел воинов ромейских. В одном слукавил: не признался, что он ант, держит путь за Дунай, в свою землю. Столько плохого был наслышан от мамы Миловиды, от всех кровных и некровных об обрах, что не решился назваться настоящим именем и, кто знает, не вдруг толкнул себя на губительную стезю: услышав, что пленный из тех, кто может спасти жизнь человеческую, каган не стал больше ни спрашивать, ни слушать.