— Хан! — подъехал косматый в овечьей шапке и овечьей шкуре через плечо всадник. — Кметь Фемаш велел сказать тебе: там, — показал в сторону, — ромеи обставились возами и не дают подступиться к ним, засыпают стрелами.
— Ну и что?
— Как быть с ними? Пока будем осаждать, и будем брать, другие опомнятся и пойдут против нас лавой.
— Скажи кметю, пусть окружит их сотней-другой и держит за возами. Всем остальным преследовать тех, кто отступает. Рубить или брать в плен — неважно, ибо победа была полной и для всех явной.
Только теперь заметил: сотня, которой велено быть при хане и оберегать хана, и быть гонцами повелений в битве, была при нем, и ждала, что он повелит, куда пошлет.
— Где Коврат? Он объявлялся еще?
— Не видели, хан.
— Велите первым, попавшимся на глаза, сотням, пусть идут навстречу Коврату и во чтобы-то ни стало, найдут его в этом круговороте. С ромейским лагерем и без них справимся.
Напрасно сокрушался хан Заверган, как править в предрассветной темноте битвой. Кто нуждался в его помощи, тот разыскивал и в круговороте побоища, все же остальные обходились и без хана. Всякий знал: там, где идет сеча, там и сосредоточение ромейских когорт. Будут побиты они или полонены, будет и победа. А рубиться хан не научит, этому должен научить каждого отец. И с правителем есть договор. У кутригуров давно повелось и поныне ведется: что ни род, то своя сотня, а сотня имеет кметя, а на место кметя, как и его помощников, кого-то ставит род. Выбирают не старейшего среди старейших. Старейшины там, в роде, стоят над всеми и повелевают всем. В сечу кметями посылают тех, у кого ясный взор и крепкое, наподобие стали, сердце, кто умеет держать в руках не только меч, но и сотни, видеть зорко и мыслить остро.
Здесь, в битве, умели рубиться, правда, не только кутригуры. Ромеи не лучше их были способны к этому. Пока те из них, на чью долю пришлось первыми встать против кутригурских рядов, падали, поверженные мечами или затоптанные конями, ближайшие к ним становились на место убитых и хоть как-то сдерживали ряды, остальные либо объединялись в манипулы и, прикрытые щитами, засыпали внедрившихся стрелами, разили из-за щитов копьями, или успевали добраться до лошадей и шли на кутригуров, как мечники. А с ромейскими мечниками не так просто справиться. Тогда и звали на помощь хана и тех, что были у него под рукой, сотни.
Заверган не только других посылал на выручку, сам тоже ходил во главе сотен. Ибо был муж сильный и величавый. И сердце было не с бугили. Поэтому и страшились его ромеи, рано или поздно расступались перед ним. А этого было уже достаточно, чтобы сплоченные для обороны самих себя и своей чести манипулы переставали быть сплоченной силой и разгромлены по одиночке теми, которые шли за ханом.
После одного из таких своевременных ударов на ромеев, настиг Завергана гонец и закричал, перекрывая звон мечей, шум сечи-резни:
— Хан! Коврат здесь! Имеет при себе двух ромейских стратегов. Спрашивает тебя: что делать с ними?
— Вот, так! — повернул к гонцу разгоряченное в бою лицо и не стал слушать, что скажет. — Веди к нему! — Приказал.
Коврата разыскал среди столпившихся воинов. Он стоял спешенный, слушал кого-то или повелел кому-то что-то, не успел понять. Да и не считал нужным. Соскочил, чуть ли не на ходу с жеребца, встал перед кавханом и теми, кто был с ним.
— Это правда?
— Правда, хан. Воины выполнили твою волю: ромейские стратеги в наших руках.
Он был веселый и довольный собой. Но не менее был доволен им и хан.
— Это наша самая наибольшая победа, Коврат. И твой подарок в ней знаменательный среди знаменательных.
Подумал и отстегнул кинжал, висевший у него на поясе. А отстегнув, решительно и доверительно передал Коврату.
— Бери, кавхан. Дарю в знак моей особой признательности и расположения к тебе. А теперь веди и показывай: где они, кто они, твои пленные.
VIII
Сеча продолжалась до утра, и только утром начала угасать. Заверган, может, и не заметил этого, и угасала она как-то уж слишком ощутимо и зримо. Ромеи только теперь, видно, как рассвело, поняли: они проспали победу, на лагерь рухнула сила, которой невозможно противиться, и сложили мечи, сняли перед кутригурами шлемы.
Хан торжествовал. Кому-кому, а сам себе может признаться: он и не думал, что так молниеносно быстро возьмет верх. И над кем, над самими ромеями! Сколько их было здесь? Убитых нечего и считать, раненых — тем более. А пленных еще больше, а сбежавших, воспользовавшихся темнотой, и подавно. Нет, такое правителю кутригуров и во сне не могло присниться. Видит Небо: свои сотни, как были, так и есть, ромеев же ведут и ведут под кнутом. А еще соберут и доставят в лагерь многочисленные повозки, все, что на возах, заарканят оставленных на поле боя лошадей, сгонят скот, который должен быть пищей убитым и пленным сейчас ромеям. Кто мог ожидать, что за одну ночь привалит столько добра, упадут с неба такие дары? Однако и они меньше значат, чем доставленные в лагерь оба стратега — Сергий и Эдерман. Разбитые только что когорты император наберет среди своих многочисленных подданных, лошадей, что стали добычей кутригypов, тоже знает, где взять, как и скарб, что на возах. А стратегов не уступит, за стратегов начнет торговаться. Это и есть счастливый день, а в дне — возможность: изменить судьбу кутригурских родов, выторговать у императора, за пленных стратегов землю плодоносную, землю благодатную? А почему бы и нет? Или он, Заверган, не за тем шел сюда? Или ему будет нечем припереть императора к стене и сказать: или — или? Пленные могут подтвердить: не раз и не два хан стремился встать на переговоры, договориться о переселении родов своих, не оказывая насилия, уповая на милостивое согласие императора.