Почему-то подумалось в последний момент: возврата нет, и возврата уже не будет. Единственная надежда на того, кто здесь является властелином, а значит и повелителем. Поэтому ничего не остается, как льнуть к нему и искать защиты.
Из боязни и неуверенности она не видела, как встречают ее собравшиеся по одну и по другую сторону огненного пути люди. Знала: он, ибо заметила его еще тогда, когда приближалась к стойбищу, уверена была, поедает ее глазами, а убедиться, что так и есть, не может: все и всех заслоняет огонь и страх перед огнем. Он так полыхает и он тянется к телу, и норовит лизнуть ее своим горячим языком и без того разгоряченное тело. Если не ошибается, это уже второе огненное кольцо миновали. А сколько их еще впереди, не смогла посчитать, ослепленная людом, что рябит в глазах, торжествами, которые приближались. Теперь и подавно не может. Ни воли, ни силы в теле, ни памяти какой-то. Если бы не хан и не его сильная рука, вероятно, упала бы тут, между огней, а то и пошла бы, затуманенная безволием, на огонь.
Еще громче затрубили в рога, слышно, как кричит безмолвный до сих пор народ. Чему он радуется? Ею, ее красоте? А так. Взгляды всех и всякого прикованы к ней, улыбки, здравицы посылаются ей. И хан Заверган, не знамо как, доволен. Клонит ее, свою невесту, к себе и успокаивает:
— Не бойся теперь. Ты прошла сквозь огонь, тебя полюбили духи нашего рода, а значит, полюбил и род. Будь свободной среди свободных и достойной среди достойных. Ты отныне жена хана, и поэтому властительницей кутригуров.
Землю давно затопила тьма, а пришедшие к хану на свадьбу, знай трапезничают у костра, и прибегают к шалостям, и хохочут, довольные собой. Каломель держалась, сколько могла. Сидела за столом и созерцала эти шалости. Когда они надоели с ними, а ночь сморила и сморила до предела, позвала сестру и шепнула ей:
— Я совсем выбилась из сил. Скажи хану, чтобы позволил уже пойти в палатку.
Заверган не возражал. Он был хмельной и менее всего обращал внимания на свою избранницу. Больше был с родичами и друзьями своими. Однако, когда Каломель начала выходить из-за стола, позвал ее сестру и что-то тайно сказал.
Какая из женщин — даже если она совсем еще молодая — воздержится, чтобы не поинтересоваться, что скрывает от нее муж. Не была исключением и Каломель. Сестра улыбнулась на это и ответила шуткой-отговоркой:
— Сама не пойму. Так дорожит тобой Заверган или такой неуверенный в своих друзьях. Велел тебя беречь, чтобы не украли.
В палатке она сняла с сестры наряд, отвела в сторону и сделала омовение. Уже потом, после омовения, подала ей тунику из тонкой ромейской ткани и велела отдыхать от изнурительного пути.
— Я буду с тобой, газелька, — сказала обнадежено и поцеловала Каломель — точно так, как делала это мать, желая своему ребенку спокойной ночи.
— И тогда, когда он придет? — подала встревоженный голос Каломель.
— Да нет, только до того, как придет. После оставлю тебя с ним.
А так, рано или поздно покину тебя с ним. И сестра, и мужи, сопровождавшие ее к кутригурам, и даже прислуга — все сядут завтра-послезавтра на жеребцов или в повозки и отправятся за Широкую реку, в родные стойбища, к своим кровным. Только она, Каломель, никуда не поедет, останется в Кутригурах, на ласку или гнев хана Завергана. Как будет ей здесь, в чужой земле, среди чужих людей? Хорошо, если так, как обещает хан, а если нет? Ни отца, ни матери, даже советы или утешения их отсюда уже не докличутся. Мать, отец, они так безнадежно далеко от нее, где-то за Широкой рекой. Единственное, что остается, — уповать на доброту тех, кто, как говорит хан, принял ее в свой род и принял благосклонно. Да и сам он словно привязан к ней. Почему же тогда такой холод идет по телу, когда вспоминает, что должна принадлежать ему? Не принимает его сердцем, жаждет другого? Впрочем, кого она может жаждать в свои шестнадцать лет? Кроме подруг-сверстниц, матери-советчицы и безграничной степи, которые заполнили думы и сердце перезвоном тырсы, никого и ничего не знала. Не иначе, как чужой он ей, хан Заверган, не принимает она его сердцем. Как же жить она будет, если не примет? Погубит же себя, ей-богу, погубит!