Путь к морскому побережью лежал неблизкий, а стойбища попадались все реже и реже. Как нарочно грянула гроза, пошел длительный с ветром дождь. Хан сначала не придал значения. Когда понял: что туча не из тех, что налетела — и нет, и велел ставить палатки, было уже поздно: ливень промочил всех, и хорошо, до костей.
Мужам это не помешало. Разложили, когда перемежилось, костер, высохли у костра, согрели себе для верности хмельное, — и хорошо уснули, а Каломель держалась только до ночи. Ночью проснулась от удушья, что подступало к горлу и не давало дышать, почувствовала жар на губах и поняла: дождливая купель не обошлась ей даром, через нее нажила огневицу.
Испугалась или только подумала, как это несвоевременно, — и сама не знает. Наверное, и то и другое посетили вместе. Потому что огневица — не какая-то безделица, а настигла она где, в безлюдной степи, там, где поблизости ни стойбищ, и даже тех из людей, которые могли бы помочь беде. Что же действительно теперь будет и как будет? Задержится возле нее хан и будет ли ждать выздоровления или привяжет к лошади на позвоночнике и поскачет искать племя, знахарей, которые могли бы помочь его жене?
Хотела было позвать его, и вспомнила: ночь сейчас, что он может сделать ночью, и воздержалась. А дыхание спирало, и ощутимо. Уже покрывало сняла с себя, нащупала тесемки, которыми туника стягивала вокруг шеи — кое-как развязала их и туника расстегнута.
«Матушка! — простонала или подумала только: — Что это такое? Я задыхаюсь… Я задохнусь до утра».
Пошевелила губами, коснулась языком неба — совсем пересохло во рту.
— Воды! — попросила и, не услышав ответа, снова повторила: — Воды!
Хана, видно, пробудил умоляющий стон, он приподнялся на локте и прислушался. Наконец протянул в темноте руку и коснулся лица Каломели.
— Что это с тобой? Ты вся горишь…
— Пить… — простонала, едва слыша уже свой голос. — Пить!
Он быстро вскочил, зажег огниво, отправился из палатки в ночь, и оттуда вернулся через недолгое время с водой. Слышала, как приподнимает ее с постели, подносит к губам студеную, будто зимняя, воду и упрашивает, и сетует на ее беду. Наконец уложил на ложе, запустил руку и проверил, хорошо ли разложено оно.
— Как тебе, что с тобой Каломелька? — склонился низко и вновь коснулся лба.
— Огневица у меня, — осилила немощь и открыла глаза, посмотрела на него горестно и умоляюще. — Дышать нечем.
Хан не спрашивал больше. Посидел, подумал и снова выбежал из палатки. Слышала: поднял тревогу, кому-то что-то объяснял, наконец велел седлать лошадей и скакать на все четыре стороны света, искать человеческое племя, а в стойбище — баянок-лекарей и опытных знахарок.
— Ночь, хан, — ослушался кто-то, — где найдем его, стойбище? Может, подождать бы до утра?
— До утра огневица может сжечь Каломель. Скачите и присматривайтесь — огонь ночью там виднее, чем дым днем. Скачите и останавливайтесь время от времени, слушайте. По лаю собак, по крику петухов ночью легче определить, где стойбище.
Он уже не отходил, видимо, от нее. Во всяком случае, сколько возвращала себя усилием сознания к бытию, столько и видела над собой склоненное лицо хана. Спрашивал или утешал ее, толком не помнит. Однако что-то говорил, и говорил приятное, ибо так светился его лик, когда говорил с ней, и так светились его глаза. А днем — не на рассвете и не утром, все-таки днем — прибыли и посланцы, за посланниками — те, от кого ожидали спасения. Он специально открыл завесу, затем взял ее, жену свою, на руки и вынес из палатки — чтобы видела, что к ним спешат из степи не только баяны-лекари и опытные знахарки, спешат потревоженные посланцами стойбища-кочевья с детьми, женами, со всем, принадлежащим стойбищу, повозками, на которых восседали дети и жены, а также с готовыми от недугов травами и напитками.
— Воспрянь духом, Каломелька, — радовался хан и старался передать свою радость слабой. — Теперь вернем твоему телу силу, а сердцу — покой. Видишь, все кутригуры снялись и спешат к тебе на помощь.
Их было немало, баянок-лекарей, опытных знахарок, и были среди них такие, кому стойбищане верили больше, поскольку именно в их руки передали Каломель. Разбили другую — высокую и просторную — палатку, постелили другую — мягкую и теплую — постель. Сначала ей растирали, настоянной на травах, огненной водой тело, затем укутывали теплее, поили какими-то омерзительно горькими травами и велели заснуть. А просыпалась — опять то же, разве с той лишь разницей, что сначала поили теплым, только что с сосков кобылицы, молоком, потом совещались всем знахарским советом и уж потом просили всех лишних выйти из палатки. Потом натирали и поили, укутывали и напутствовали ханскую жену: делай то и это, покоряйся и слушай, если снова хочешь быть такой, как была, тебе говорят те, которые знают в этом толк.