Не помогут. Не выручат. Потому что в этих землях есть сила куда страшнее.
Стул заскрипел снова – довольно рассиживаться. На стену, медовую в отблеске свечей, легла тень.
Руки ощупали скулы, челюсть и подбородок – крепки ли у дружинника кости, толста ли кожа? Перед тем как начать, следовало оценить гибкость суставов, измерить частоту дыхания и сердечного стука… А потом – стянуть с тела одежду и обтереть его тряпицей, смоченной в крепкой настойке.
Тень на стене удлинилась, сгорбилась.
Пальцы продолжили скользящий бег, но теперь под подушечками заклубилась чёрная волшба. Прикосновения оставляли на дружиннике следы, похожие на сажевые росчерки. Метки на лице и шее, животе и рёбрах, конечностях – словно портной подготавливал ткань к раскрою.
Из инструментов на столе выбрать тонкий нож, прокалить его над свечным огнём… Лезвие не успело проложить первую линию вдоль грудины, когда дружинник встрепенулся и приподнял веки. Глаза его были шалыми, невидящими.
Зрачки тревожно забегали и с трудом остановились на чужом лице.
– Ты? – Дружинник облизнул губы. Ему не было больно, только страшно. – Что… где…
В глазах – ни единой целой мысли.
– Всё хорошо. – Голос успокаивающий и почти ласковый, будто дружинника не удерживали здесь силой. – Не тревожься.
Рука подхватила чистую тряпицу и промокнула начатый разрез.
Дружинник мотнул головой, но не сумел завершить движение – на него с новой силой навалилась дурманная колдовская тяжесть.
– Отпусти, – прохрипел только. – Пожалуйста.
– Обязательно отпущу. – Это даже не ложь, а изящная полуправда. – Чуть позже.
Взгляд дружинника снова дёрнулся, остекленел. Слепо скользнул по заколоченному оконцу и низенькому потолку.
– Сейчас, – повторил упрямо. Волшба не оставила в нём ярости, и по его щеке, едва не смазав росчерк, скользнула бессильная злая слеза.
В этот раз ему не ответили – чары окрепли, и дружинник вновь провалился в сон. А тонкий нож продолжил своё дело – сместился и замер над дружинниковым сердцем. Оно билось ровно, но медленно, и сквозило от него грубым чародейством: точно хотели осторожно поддеть жилку, но вместо острого инструмента использовали тупой – вот и пробили, расковыряли… Обыкновенно ученицам госпожи Кажимеры ничего не стоило приворожить такого молодого воина, как этот, но, видно, над беднягой орудовала совсем неумелая девица. Вот и истаскала душу так, что теперь та сама расслаивалась и отходила от тела, как переваренное мясо – от костей. Удобное сырьё для ворожбы, ничего не скажешь. Режь и шей как вздумается.
Вот и оставалось резать и шить – кожу и связки, жилы и мышцы… Отчаяние и жажду мести. Переворачивать, полосовать и накладывать ровные стежки. Сплавлять человеческое тело с чёрными дымными чарами и приваривать его к волчьим шкурам. Крошить душу и лепить из неё новую, поизмученнее.
Свечи таяли и капали воском. Тень на стене то устало распрямлялась, то сутулилась ещё сильнее.
В корыто на полу падали намокшие тряпицы и иглы с затупленными ножами: кровь на них была уже не красная, а вязко-чёрная, словно смола. Такая принадлежала не человеку и не зверю – чудовищу.
Обе руки были заняты. Правая шила, левая придерживала края раны – оттого упавшую прядь волос пришлось убирать неловко, движением предплечья. Но лоб взмок, и прядь никак не убиралась.
Тяжело, конечно, но лишь потому, что долго – наверняка займёт не один день. Работа эта была кропотливая, требующая сноровки и особой внимательности, а что о колдовстве… Если умение ляжет на характер – нет, совсем не тяжело. Напротив, не сыскалось бы дела легче, чем превращать человека в чудовище.
Иногда для этого даже не требовалось плести чары.
Глава I. Терем в чаще
Тук-тук-тук.
Сердце билось громко и горячо – того гляди и лопнет.
Грудь пылала, а язык присыхал к нёбу. По ногам хлестала холодная трава. Руки с трудом удерживали ребёнка: Ясек был мал, но здоров и тяжёл, так тяжёл, что Ольжана не знала, сумеет ли его донести, – а над полем неумолимо вставало солнце.
Хрусть. Хр-русть.
Земля замёрзла за ночь, и теперь под подошвами ломалась ледяная корка. Ольжана бежала на восток, и у неё рябило в глазах от розовых и рыжих полос. Всё виделось в розовом и рыжем: заиндевевшая трава, светлеющее небо и холм, на котором стояла родная деревня.