А вот что будет дальше — пока можно только гадать. Но в одном можно не сомневаться — «министрам-капиталистам» из Временного Правительства, свергнутого большевиками, никто уже не доверяет. Такая власть ничего кроме омерзения не вызывает.
Одно слово — «временщики», и этим все сказано!
Они рвались к власти, и получили ее на короткий срок, развалив страну…
Глава 4
— Как вы так можете поступать, Михаил Моисеевич, ведь Григорий Борисович вас защищал на суде, причем не взял никаких денег. И только благодаря этому вы отправились в ссылку, а не на Зерентуйскую каторгу. На которой бы сгнили, потеряв все свои зубы, которые вам, кстати, починили за счет этого несчастного, лежащего сейчас перед нами.
— Да что вы мне говорите, Викентий Александрович⁈ Будто я тварь неблагодарная, и не помню ничего хорошего. Но арест гражданина Патушинского напрямую санкционирован «Центросибирью», Григорий Борисович ведь примкнул к контрреволюции, его избрали даже министром…
— Да что вы такое мне говорите? Какой министр — будет великим чудом, если больной хоть немного оправится от потрясения. Апоплексический удар не шутка, теряют речь, порой и разум, и выздоровление затянется на долгие месяцы. Какую угрозу он сейчас представляет для совдепа⁈ Не говорите ничего, у вас же глаза есть! Вы сами посмотрите на Григория Борисовича — он весь в крови, недвижим, в беспамятстве — к заслуженному перед революцией человеку не проявить снисхождения есть величайший грех и черная неблагодарность. Хуже того — вас в Красноярске заклеймят самыми страшными словами, да я сегодня сам на заседание совета приду…
— Не стоит того делать, Викентий Александрович, что я изверг и не понимаю! Но я не могу вот так просто выпустить Григория Борисовича из тюремной больницы, ведь с меня спросят…
— Да что вы такое говорите — кто осмелится из «товарищей» спрашивать с комиссара «чрезвычайной комиссии»? Неужели вы, Михаил Моисеевич, даете кому-то отчет в своих действиях? Не смешите — все в Красноярске прекрасно знают, на кого здесь куры записаны. Отнюдь не на бога, а случаем на вашу «чрезвычайку», прости и сохрани меня от нее, грешного.
— Не убережет от нее молитва, если в контрреволюцию подадитесь, Викентий Александрович. Григория Борисовича нужно лечить, я это вижу, и наш врач о том же говорит. К тому же о нем многие ходатайствуют, и Крутовский, и Серебрянников из Иркутска мне о том же написал. Письма я приложу, но к нему нужно заключение консилиума врачей — вы уж постарайтесь. Хотя… Мне будет достаточно, если вы немедленно напишите сию бумагу, думаю, этого вполне хватит для ревкома.
— Незамедлительно напишу, Михаил Моисеевич, могу даже поручительство дать. Я не вмешиваюсь в политику, но долг врача превыше всего — мы отвечаем за выздоровление больного.
— Вот и хорошо, Викентий Александрович. Садитесь за стол, и пишите, не мешкая, а я составлю ордер, по которому гражданина Патушинского выпустят на свободу до полного излечения.
— Я лучше присяду, «садиться» как то не хочу…
Раздался короткий смешок, врач начал быстро писать анамнез, чекист, в свою очередь, занялся составлением необходимых бумаг. Старик за ними подсматривал через ресницы, продолжая изображать сраженного инсультом, благо тут притворяться не пришлось — три года тому назад, еще в той жизни пережил этот опасный недуг. С ним произошла странность — о которой он сейчас размышлял, пребывая в недвижимом состоянии.
Никогда бы не подумал, что можно вот так пребывать в другом теле, с чужой памятью в голове. Видимо плохим был православным мой реципиент, раз я в нем очутился после смерти. Атеист, наполовину еврей, впрочем, какое там наполовину — только мать знает, кто настоящий отец ее ребенка, даже когда в роли родителя выступает купец первой гильдии. К тому же у евреев национальность дает мать, так что поздравляю тебя Григорий Борисович — ты принадлежишь к «избранному племени». Смешно — три еврея в комнате — и ни одного иудея — все русские сибиряки, и атеисты. Только я с крестом — но то вроде амулета, с военных времен.
Теперь лежа на диване, старик старательно перебирал в памяти то тут, то там «всплывавшие» кусками, отрывки своей новой «легенды», «второй жизни», весьма подходящей для данных революционных времен. Угораздило же попасть в лихолетье, на дворе начал царствовать май 1918 года, он в Красноярске, в местном тюремном замке пребывает на «отсидке». Все правильно — при царе в ссылке, теперь реальный срок корячится, но уже от советской власти. Причем от своих недавних единомышленников по свержению ненавистного самодержавия — так завсегда и бывает, когда недавние союзники становятся яростными врагами. И ничего тут не поделаешь — борьба за власть во все времена особым милосердием не отличается.