— Дай-ка ему кистенем, Клепа! — сказал рыжему рябой лесовик, но тот только буркнул: — Да ну тя! — и отвернулся. Тогда Епишка подошел к другому, третьему, волнуясь, стал что-то шептать им. И тут же со всех сторон послышалось:
— Нечего с острожником возиться!
— Кинуть в болото!
— Зарубить!..
— Хватит вам! — остановил их атаман. На миг задумался, потом решительно махнул рукой: — С собой возьмем, а там видно будет! Может, дознаемся чего про воровство и предательство, что учинилось сию ночь.
— Не можно мне с вами — беда идет! — воскликнул Федор, но не успел сказать главного. Громкий протяжный свист пронесся над болотом. Лесовики встрепенулись, настороженно уставились на вожака. Чернобородый кивнул им, и тут же несколько человек набросились на порубежника. Рот ему заткнули тряпьем, руки заломили назад и связали веревкой.
Глава 4
К вечеру ватажники добрались до своего логова. Шалаши и землянки были искусно скрыты между деревьями и кустами, посторонний глаз мог обнаружить их с трудом. Усталые люди молча разбрелись по своим убогим жилищам, возле Федора остались лишь рыжий лесовик и атаман.
— Куда его? — спросил Клепа.
— Вон в ту землянку! — Чернобородый показал на землянку, едва возвышающуюся над усеянной золотарником и колокольчиками травой. — Рук не развязывай, а кляп вынь, все одно никто его тут не услышит.
Возле землянки пленник и лесовики остановились.
— Ну, иди, что ль! — Рыжий подтолкнул Федора к узкому входу. Но тот лишь отступил на шаг и, повернув голову, уставился себе под ноги.
— Здоров деточка, с места не сдвинешь, — удивленно буркнул Клепа; был он почти как Федор, росл, костист и широк в плечах.
Чернобородый разозлился — лицо его вспыхнуло, темные глаза загорелись недобрым блеском.
— Иди, не то порешу! — процедил угрожающе и схватился за нож.
Федор исподлобья взглянул на него и, стиснув зубы, низко пригнулся и протиснулся в землянку.
В нос ему ударил кислый запах сырости и овчины. Пленник лишь успел заметить, что стены и потолок сильно закопчены — очевидно, в землянке жили и зимой. Дверь захлопнулась, и он очутился в темноте. Некоторое время, стоя у входа, пытался обмыслить положение, в которое попал, но боль в ноге — подвернул по дороге — не давала сосредоточиться. Сделал на ощупь несколько шагов, наткнулся на что-то и упал, да так и остался лежать на полу…
Мысль о том, что не успел и теперь уже не сможет предупредить ордынский набег, весь день не давала Федору покоя. Когда лесовики вели его по незнакомым местам, старался запомнить дорогу. «Жив останусь — сбегу и сам обо всем поведаю, а говорить душегубцам про ордынцев не стану: все одно не отпустят в острог». И он решил молчать…
Ерзая на едва прикрытом гнилой соломой и тряпьем земляном полу, пленник тщетно старался примоститься поудобнее. Мешали связанные за спиной руки, ныла нога. С трудом повернулся на бок, затем на спину.
«Что же будет? Завели душегубцы в свое логово, а зачем?»
Наконец дремота понемногу стала охватывать его, уже засыпая, подумал:
«Должно, не узнал меня чернобородый, потому не убили…»
Когда Федор проснулся, солнце уже стояло высоко в небе, лучи пробивались через отверстие для дыма в крыше землянки. Несколько мгновений он недоуменно озирался вокруг. Вспомнил все, и улегшаяся было за ночь тревога опять охватила его. Да и чувствовал он себя плохо: нога распухла, болела, нестерпимо терзал голод — два дня ничего не ел.
Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.
Федор, гневно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.
— Ошалел, что ли? — удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.
Снова оставшись один, пленник долго сидел недвижим. Понемногу успокаивался, вспомнил о еде, которая лежала рядом, и опять ощутил голод. С трудом расправил онемевшие кисти рук, стал растирать их. С жадностью грыз сухари, рвал зубами жесткое мясо. Перекусив, кое-как добрался к рассохшейся двери, прильнул к щели.
Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красно-ягодного волчьего лыка и тускло-зеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов-дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.
У Федора разболелась нога. Отвернувшись от двери, он уже хотел снова прилечь на солому, но взрыв хохота снаружи землянки остановил его. Пленник опять приложился к щели…
Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.
— Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника… — смеялись ватажники.
— А ну, расскажи нам, как тебя боярин Курной в кумовья звал, — попросил кто-то.
— Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши развесили! — сплюнув сквозь зубы в костер, презрительно воскликнул рябой.
— В огонь не плюй, Епишка, грех сие. Я тебе бока намну! — сердито сказал Клепа.
— Вишь праведник нашелся! И по рылу видать — не из простых свиней! — зашикали на рябого.
Истории, которыми Митрошка тешил лесовиков, были тем хорошо знакомы. Но рассказывал он их каждый раз по-разному, выдумывая на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом. Это было единственным развлечением ватажников. И потому они прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, а порой даже оберегали косоглазого в их тревожной и опасной жизни.
— Не, братцы, — покачал головой Митрошка, — не о Курном хочу, костяная игла ему в… Сон чудной сию ночь я видел, об нем поведаю.
Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.
Но рассказать сон ему так и не пришлось.
— Каша поспела! — задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый, пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову от бьющего из котла пара и стал разливать ополовником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.
Лесовики достали ложки — на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал, и — принялись за еду. Восемь-десять человек возле миски, но ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка суетился, обжигал губастый рот, за что получил от атамана по лбу ложкой; тот только что подошел к костру и принял участие в общей трапезе.
— Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил, — облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его прорезали глубокие сумрачные складки; неожиданно он встал…
— Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчера от злых рук в мать сыру землю полегли, — прозвучал его голос сурово, печально.
Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.
Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.
Но так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики — добыча из разграбленных купеческих обозов.
— Погодьте, молодцы! — повелительно поднял руку атаман. — Все ли тут? — обвел он сидевших у костра строгим взглядом.
— Кроме дозорных, все, — ответили ему.
— Добро. Дело есть, молодцы, обсудить надо.
Ватажники, кто удивленно, кто настороженно, уставились на вожака.