— Он мне невиновный, — воскликнула она, сверкнув глазами. — Что было, стоять в сторонке и смотреть?
Привыкнув к ее простуженной речи, Ксандер стал лучше ее понимать. Он выдержал ее взгляд, и Сорока добавила уже менее боевито:
— И еще он мой друг.
— Ясно. Так откуда это? — Он указал на лоскут.
— Нашла в кустах на самом краю леса. Я покажу где, я одна знаю.
— Одна? Почему ты не сказала бургомистру? Это ведь след, это…
— Ты из-за тряпицы такой вот чуть Ричарда в темницу не отправил, народ бы Васика совсем заклевал, если б знал о том, где я нашла это.
— Где же?
— Завтра покажу.
— Почему мне, раз ты даже своим не доверяешь?
Сорока посмотрела на него очень серьезно.
— Ты не обвинял Васика, — сказала она негромко, а потом, как будто спохватившись, что дала слабину, с вызовом добавила: — А если бы теперь обвинил, то тебе остальные все равно не поверят, знают уже, что сыщик из тебя никакой.
Ксандер зло раздул ноздри.
— И зачем тогда ты принесла эту тряпку мне, раз сыщик я никакой?
— Лучше хоть какой, чем вовсе никакого, — последовал философский ответ. — Другого искателя некогда ждать! С Анникой худо, нужно отыскать ее скорее, и так ведь времени уже вон сколько усвистело! Когда увидишь, где был этот лоскут, сам убедишься, что надо торопиться.
Ксандер выслушал молча, и Сорока нетерпеливо воскликнула:
— Так ты мне поможешь? Поможешь доказать, что это не Васика дело?
После всех этих оскорблений Ксандер и рад был бы ответить ядовитым отказом, но увы, все услышанное заслужил. Он сухо кивнул.
— Отлично, — обрадовалась Сорока. — Как корольки загомонят, встретимся на мосту у реки, покажу, где я лоскут нашла. Только бы дождь все не попортил…
Ксандер поднял брови.
— А когда поют корольки?
— На заре.
— А как я узнаю, когда заря?..
Она посмотрела на него, как на идиота.
— Когда запоют корольки! Народ их зимой подкармливает, их в каждой елке по дюжине сидит. Привыкли, что со светом кормят, вот и голосят, едва рассветет.
— В цивилизованном мире давным-давно изобрели часы.
— Ну так у нас тут не цили… У нас тут другой мир!
— Я заметил.
Сорока уже повернулась к двери, когда Ксандер спросил:
— Почему ты так рвешься спасать Аннику? Вы были подругами?
— Подруги, жених, — она едко хохотнула. — Все-то я о своем пекусь, да? Своей столичной меркой меришь?
— Во всем есть мотив, меня так учили.
— Славно, может, еще вспомнишь что-нибудь с учебы. Полезное что-нибудь.
Ксандер прищурился.
— Уже вспомнил: от насморка помогает ореганум вульгарный, у простонародья известный как душица. Воспользуйся, чтобы я хоть как-то тебя понимал.
Сорока сердито зыркнула на него и была такова.
***
Надобно признать, колокольня с часами Сумерькову городищу и в самом деле была без надобности, по крайней мере по утрам — корольки справлялись ничуть не хуже. Проспать время встречи Ксандеру не удалось несмотря на всю свою усталость — так громко они гомонили под самым окном.
Сдерживая зевоту до боли в подбородке, Ксандер принялся одеваться. Вернее, пытаться это сделать, ибо сие заурядное действо, нынче осуществляемое безо всякой помощи, внезапно оказалось исполненным множества трудностей.
Мода определяется окружающей средой, и тогда, в эпоху рухнувшей власти чародеев и последовавших за этим разрушительных природных бедствий, климатической свистопляски и необходимости стойко терпеть эти и прочие удары судьбы, от которых уже не отгородиться Седьмой силой, был героический контраст. Талии дам и ширина их юбок достигли невиданной прежде эфемерности, являя впечатляющий контраст с невообразимо пышными, огромными прическами из буйно вьющихся и нарочито небрежных кудрей, в которые вплетено бывало все, что угодно, начиная от лент и заканчивая живыми змеями. Мужская мода отличалась меньшей экстравагантностью, но соответствовала, предписывая сильному полу сочетать второй кожей лежавшие по фигуре обувь, брюки и жилеты с широкой бесформенностью рубашек, сюртуков и пальто. Подобное противопоставление должно было метафорически отражать одновременно хрупкость человека на фоне стихии и его несгибаемую твердость и стойкость. Молодежь едко шутила, что терпят страдания и выказывают стойкость бедняки и крестьяне, а вот демонстрирует это всем и вся почему-то аристократия. Ксандер тоже шутил, но одевался как полагается. Уместно землистые неяркие цвета, уместно контрастная форма — еще более контрастная благодаря здешней сырости и грязи, стараниями которой намокшая и затем высушенная перед огнем замша съежилась так, что Ксандер теперь с трудом сгибал облаченные в нее ноги. К тому же это была не единственная трудность. Широкие рукава его рубашки оканчивались узкими манжетами, шнуровавшимися почти до локтя и не имевшими ни единой пуговицы в знак протеста против доисторической Одежной муштры, благородно уравнивая своего носителя с лишенными права на пуговицы низшими классами. Благородство это сегодня далось Ксандеру дорого, ибо зашнуровать такие рукава без помощи камердинера оказалось чертовски трудным делом. Пустив в ход уже начавшие стучать от холода зубы, он наконец справился с этим и закутался в пальто. Красивого орехового цвета, оно было ассиметрично вышито на груди перламутровыми звездами в стилистике старинного государственного герба. После премьеры «Восстания» вся Столица сходила с ума по неотразимо-героическим персонажам оперы, и навеянный сценическими костюмами стиль стал последним криком моды. Увы, теплым он оттого не делался, а мягкая рыхлая шерсть, даже такая дорогая, явно не слишком защитит его от бушевавшего снаружи холодного сырого ветра. Однако ничего другого у Ксандера не имелось, и он спустился в общий зал, где с удивлением обнаружил бодро кипевшую и явно давно проснувшуюся жизнь. Корольки пели уже не первую минуту, а заставлять ждать барышню — даже такую, как Сорока — было нехорошо, и Ксандер прихватил с собой ломоть хлеба с сыром и вывел Щучку со двора.