Утренний мир сверкал водой во всех ее ипостасях: землю замостили бесчисленные лужи, а из них поднимались мокрые дома, ограды и деревья, брызгавшие на ветру холодными каплями, как мэтр историк на семинарах — слюной. Переход к воде обширной и солидной — к реке — из-за этого сделался настолько плавен, что Ксандер едва успел развернуть Щучку прежде, чем кобыла соскользнула передними ногами с топкого берега.
Сорока ждала на мосту.
— Наконец-то! — воскликнула она уже не в нос, продемонстрировав, что ореганум вульгарный у нее имеется и действительно лечит от насморка.
Ксандер поднял руку, призвав ее к тишине. На счастье, знакомая трель раздалась почти тут же из ближайшей елки, и он удовлетворенно сообщил:
— Корольки поют — я здесь. Как и договаривались.
Девушка фыркнула и решительно зашагала вперед. Ксандеру пришлось последовать за ней пешим ходом: копыта Щучки опасно скользили на мокрых камнях и корнях.
Идти оказалось далеко — уже совсем рассвело, а Сорока все так же прытко вышагивала впереди. Решив не тратить время зря и заодно узнать что-нибудь дельное, Ксандер спросил:
— Какая она была? Анника. Ты ведь знала ее?
Сорока издала какой-то непонятный пренебрежительный звук.
— Знала, как другие все в Городище: по лицу да по имени. Мало пару раз поговорить с человеком, чтоб его узнать. Но она была хорошая. Добрая по-настоящему.
— Что это значит?
Девушка помедлила с ответом, покосившись на него с таким видом, словно сомневалась, в состоянии ли он ее понять.
— Она не боялась сочувствовать взаправду. Поэтому ее все любили — знали, что она не перед Семисильным выслуживается и не перед людьми красуется, когда над твоими бедами горюет или твоим радостям улыбается, а вправду такая. Ей всамделишно не все равно.
Ксандер вспомнил портрет в Рябинах, очаровавший его с одного взгляда. Слова Сороки очень шли к той хрупкой живописной героине с огромными взволнованными глазами. Если драконы кого и похищают, то всегда таких, одетых в тело под стать красивой душе. Странное дело — он даже не видел живую Аннику ни разу, но чувствовал притяжение и тепло, будто она стояла в шаге рядом, у него за спиной. Наверное, чтобы стряхнуть с себя это нелепое настроение, Ксандер не без насмешки полюбопытствовал:
— Если ее все любили и она была такая замечательная, почему же замуж не вышла? Трифолий сказал, ей пора было. Неужели желающих не нашлось?
— А надо, значит, как только желающий объявится, бросить все и прыг ему на шею? — фыркнула Сорока. — Сама не захотела, может, вот и не вышла.
— Ты, значит, тоже не хочешь?
— Я-то причем тут? — ощетинилась она.
— Чужим обыкновенно с такой страстью приписывают именно свои идеи.
На это она только презрительно скривила губы и еще скорее зашагала вперед.
Оставив реку и городище позади, они повернули к возвышавшейся впереди темной стене Пущи. Ксандер никогда не бывал в этом колоссальном лесном массиве, ни с какого его края — то есть, не бывал во плоти. Но на самом деле бывали там все, кто слышал хоть одну из множества сказок, вкусно страшных, полных светящихся в темноте глаз, смутных теней и зловещих шорохов. Безнебесная пуща заслуживала свое имя: деревья здесь вырастали значительно выше, чем в любом другом лесу, и кроны их сплетались так густо и так высоко, что неба сквозь них в самом деле не было видно. А деревья эти были не просто вековыми — эпоховыми, они взирали на прогрессивную, сияющую газовыми фонарями и пропахшую порохом Констелляцию, как старый ветеран на играющего во дворе мальчишку с мечом из палки в руках. За сотни лет народ успел населить этот вечно сумрачный, до сих пор не прирученный лес тысячами песен и баек всех мыслимых сортов, и даже далекий от подобного фольклора Ксандер вступил под черно-красные зимние своды Пущи не без трепета.