Ксандеру вспомнился ее рассказ про купание в реке и Фила, и то, как местные удивлялись нежеланию Анники выйти замуж, как одни готовы были ненавидеть Васика за его странность, а другие — его самого за цвет глаз. А затем он вспомнил, как выстрелил в первого встреченного ими беса просто потому, что тот был явно не человек, слишком неправильный, слишком уж страшный и не такой. Но ведь Аннику любили! Все в Сумерьковом городище говорили о ней с теплотой, все надеялись, что она жива, что вернется. Они любили ее, любили. Неужели она этого не видела? Неужели их глупое, но понятное желание мерить ее своей собственной меркой действительно свело ее с ума?
— Наверное, она всегда была слишком... чувствительная, слишком впечатлительная и хрупкая, и в конце концов все эти чужие ожидания оказались слишком тяжелой ношей для нее, — пробормотал Ксандер, размышляя вслух. — И она устроила все это, свой путь к счастливому финалу. Должно быть, она давно это задумала, наметила по карте маршрут, а на празднике услышала песню про Краснорозинку и поняла: теперь или никогда. Там ведь есть строка про то, что успеть расколдовать ее можно, покуда ей не исполнится двадцать лет.
— Так вот почему она после этой песни больше не танцевала, — пробормотала Лада.
Они оба замолчали. Ксандер попытался представить себе праздничный пир, пряничные половинки, музыку, веселых танцующих гостей — и тот ад, который творился там же, для всех невидимый, у Анники в голове. Они столько дней бегали по лесам и долам, пытаясь узнать, что же произошло, а ответ с самого начала лежал в ее комнате. “Как поступить с ненужной вещью? Что делать — склеить иль разбить?”. Анника поверила, что всю жизнь останется неправильной, ненужной вещью для мира вокруг. И разбила.
Лада резко вытерла нос рукавом.
— Если б Анника сказала им всем хоть разок, чтоб отстали, была бы сейчас жива, — заговорила она. — Если б хоть слово сказала! Откуда другие могут знать, что у тебя в голове, что тебе нужно, плохо тебе или хорошо? Может, и Семисильный-то со всеми своими силами ничего не делает и не помогает, потому что не знает, не слышит, потому что все слишком взрослые, слишком умные, чтобы просить? А может, даже богу нужно, чтобы с ним говорили! И если так, то чего же ждать от людей? Мы все дураки, ничегошеньки друг про друга не знаем, любим и то вслепую, наугад, и вот что из этого...
Она не договорила и уткнулась лбом в колени. Спина ее дрожала. Даже богу нужны разговоры, и наверное, они нужны были ей сейчас, но Ксандер не мог сказать ни слова, молча сел возле нее и обнял.
Той ночью они не спали, до самого рассвета так и сидели, не разговаривая, думая каждый о своем, а может, об одном и том же. Поутру продолжили путь и шли до полного изнеможения, остановившись только на закате. Встреча с разбойниками была как будто месяцы назад, а между тем едва поджили полученные ими там синяки и порезы. Ксандер потер рассеченную ножом Мышки щеку, и с нее песком посыпалась спекшаяся кровь.
— Зря ты выбросила те травы от Эльзы, пригодились бы сейчас, — сказал он Ладе, обходя ближайшее дерево в поисках места посуше.
Лада взглянула на него с каким-то странным выражением, глубоко вздохнула и вдруг сказала:
— Это были приворотные травы.
От изумления Ксандер перестал смотреть под ноги и немедленно споткнулся.
— Чт... Зачем?
Лада чуть слышно усмехнулась.
— Эльза как услыхала, что я с тобой пойти хочу, не поверила, будто в одной Аннике дело. Мол, больно уж ты хорош, потому я и увязалась. Вот и травы свои дала. Чтоб я тебя приворожила, если захочу.