Полина Луговцова
Лихоморье. Vivens lux
1. Собрание
Низкое северное небо в редких бисеринках звезд нависало бархатным покрывалом над привокзальной площадью, многолюдной, несмотря на поздний ночной час: пассажиры только что прибывшего экспресса «Allegro» сообщением Санкт-Петербург – Хельсинки гурьбой валили из здания вокзала. Некоторые отходили в сторону и рассеянно озирались в поисках встречавших, другие скользили любопытным взглядом по каменным фасадам зданий напротив, но большинство с сосредоточенным видом направлялись к стоянке такси и автобусов, спеша добраться до конечной точки своего маршрута. Кое-кто шел дальше пешком, пересекая площадь. Правда, таких было всего двое, – худощавый мужчина с резкими, как будто даже нервными движениями, и женщина с уверенной грациозной походкой. Вероятно, до пункта их назначения оставалось недалеко, поэтому они и не воспользовались транспортом.
В самом деле, достигнув здания музея, расположенного на противоположной стороне площади, они двинулись вдоль фасада, свернули за угол и через десяток метров остановились. В руках женщины вспыхнул экран смартфона. Ее длинные тонкие пальцы с острыми ногтями нездорового зеленоватого цвета пробежались по нему, набирая сообщение, а через пару минут в стене музея распахнулась неприметная дверца, скрытая в тени. Совсем не по-джентльменски опередив спутницу, мужчина ринулся в дверной проем, как на пожар, но споткнулся на пороге и по инерции пробежал вперед, громко топая. Женщина возмущенно фыркнула, сердито прошипела какое-то ругательство и юркнула следом, оглянувшись перед тем, как закрыть за собой дверь. Взгляд по-лисьи узких, изящной формы глаз метнулся в одну сторону, потом в другую, и дверь беззвучно примкнула к стене, да так, что не осталось ни малейшего намека на ее существование: декор дверного полотна идеально имитировал камень, из которого было сложено все здание.
Вошедших встречал грузный курносый мужчина средних лет с вихрастой шевелюрой цвета жженого кирпича. Он улыбнулся, и его круглые рябые щеки собрались в крупные складки, напоминая гармошку, однако это не стерло печального выражения с его лица.
– До-д-добро по-п-пожаловать в Атенеум, п-пани Божена! – произнес он на ломаном русском, чудовищно коверкая слова и заикаясь.
– Доброй ночи, Руубен Мякинен. Сто лет не виделись! – ответила гостья, одной рукой обнимая его за полные плечи, а другой сбрасывая со своей головы капюшон дорожного плаща. Ее светлые вьющиеся волосы веером рассыпались за спиной.
– Д-да, вы з-знаете, я успел д-даже латынь подз-забыть, – отозвался тот виновато.
– Не утруждайтесь, говорите на родном! – Она снисходительно улыбнулась. – С некоторых пор я владею всеми языками, и, между прочим, не только человеческими.
– А ваш с-спутник?
– И он тоже.
– Ну и прекрасно! – Мужчина перешел на финский, сразу перестав заикаться, и в круглых, слегка навыкате, светлых глазах промелькнуло облегчение: он очень боялся рассердить эту даму, уже испытав на себе ее гнев в прошлом, да к тому же относился к категории людей, которые стараются никогда никого не сердить. Пускай Руубен Мякинен и был довольно неуклюж в движении, зато его умению общаться позавидовал бы самый искусный дипломат: он подстраивался под собеседника, как ручей под особенности ландшафта, огибающий любую преграду или просачивающийся под ней. С Боженой Блаватской Руубен встречался всего несколько раз в жизни, хотя с момента их знакомства прошло более ста лет: впервые основательница общества этерноктов посетила Атенеум в начале девятисотых, как раз, когда на смену «золотому веку» финского искусства пришел модерн, и музей наводнился новыми картинами. Руубен работал в этом музее со дня открытия, и на сегодняшний день его возраст приближался к внушительной дате в сто семьдесят лет. Благодаря Божене Блаватской, научившей его добывать недожиток, он перестал стареть после сорока пяти. Во избежание пересудов Руубену приходилось красить волосы в пепельный цвет, под седину, и натирать лицо дешевым хозяйственным мылом, отчего кожа становилась сухой и морщинистой. Но, несмотря на все эти ухищрения, коллеги то и дело отпускали шуточки в его адрес по поводу того, что он наверняка скрывает от всех секрет вечной молодости. Они проводили его на пенсию, а потом вновь приняли в свой коллектив, но уже как другого человека, так и не узнав в нем бывшего сослуживца: Руубен вернулся с новым именем и сильно измененной внешностью, превратившись из подслеповатого и тугого на ухо старика в важного господина с пышными усами, как у Галлена-Каллелы, его любимого художника-реалиста, работы которого украшали залы музея. Усы иногда отклеивались, заставляя Руубена нервничать и все время быть начеку, поэтому после очередного ухода на пенсию он решил отказаться от какой бы то ни было бутафории на лице и вновь устроился на работу в музей, оставшись в своем настоящем облике. Руубен был уверен, что никто из коллег не узнает его, потому что все, кто был способен на это, давно ушли на заслуженный отдых или же на тот свет. Со дня основания музея штат работников несколько раз полностью сменился, и не осталось никого, кто знал бы о существовании потайной дверцы, предназначенной для особенных гостей, таких, как Божена Блаватская и ее спутник. Последнего, кстати сказать, Руубен видел впервые, и тот совсем ему не понравился, – до крайности нервный тип, не способный спокойно устоять на месте и дрыгающий конечностями, как марионетка в руках кукловода, охваченного лихорадкой.