Мне не без труда удается смыть краску с пальцев. Вокруг ногтей остаются голубые полоски, превращая мои руки в карандашный набросок.
Когда я прихожу к старухе, чертово колесо медленно вращается.
— В такой мороз механизму нужно прогреться, — объясняет мадам, накидывая мне на плечи вязаную шаль. — Но нам надо кое-что обсудить, — добавляет она. — А на земле нас подслушали бы.
Джаред тянет рычаг — и колесо останавливается. Нас ждет кабинка.
Мадам заставляет меня войти первой, залезает следом. Мы поднимаемся, кабинка качается и скрипит.
— У тебя замечательные лопатки, — говорит мадам. Я не могу понять, какой акцент она изображает сегодня. — И спина безупречно прямая. Без лишнего напряжения. Изысканно.
— Вы смотрели, как я переодеваюсь, — говорю я. И это не вопрос.
Она даже не пытается отрицать.
— Мне надо знать, чем я торгую.
— И чем же вы торгуете? — спрашиваю я, решившись наконец оторвать взгляд от собственного сжатого кулака и посмотреть в ее окутанное дымом лицо.
Ветер подхватывает горячий пепел, и я ощущаю его слабые уколы голым коленом. На этой высоте, вдали от устройства, которым Джаред прогревает землю, страшно холодно. Я кутаю плечи в шаль.
— Я же тебе говорила, — отвечает она. — Иллюзиями.
Она улыбается и — с совершенно отсутствующим взглядом — проводит пальцем по моей щеке. Голос ее звучит тихо и нежно.
— Скоро ты согнешься и съежишься. Плоть начнет стекать с твоих костей. Ты будешь кричать и плакать, пока все не закончится. Тебе остались считаные годы.
Неимоверным усилием я избавляюсь от образов, возникших в моей голове. Порой правду проще не замечать.
— За это вы тоже намерены брать деньги? — спрашиваю я.
— Нет, — вздыхает она и бросает окурок вниз. Без сигареты она кажется маленькой и незаконченной. — Я намерена заставить моих клиентов забыть о гадком и уродливом. Никто не станет смотреть на тебя с мыслями о том, что скоро придет и твой срок. Им будет казаться, что твоя юность бесконечна, уходит вдаль, словно ущелье.
Я ничего не могу с собой поделать: смотрю вниз. Днем почти все девицы спят, но некоторые ходят между палаток, командуя детьми, ухаживая за погрязшими в сорняках грядками, выставляя себя на обозрение охранникам в попытках добиться их внимания. Они готовы на все, чтобы ощутить себя живыми. И все ненавидят меня за то, что я оказалась так высоко над ними.
— Ты ведь устроишь для меня хорошее представление? — говорит мадам. — Правило всего одно. Вы со своим пареньком ведете себя так, словно вы одни. Мои клиенты не хотят, чтобы их видели. Они не за стенами — они и есть стены.
Мысль о представлении, которое будет устроено перед «стенами», меня нисколько не утешает. Но мне нужно подыгрывать ей до тех пор, пока я не найду способ сбежать, а на свете есть вещи похуже, чем оказаться в импровизированной клетке с Габриелем и делать вид, будто мы одни. Так ведь? Мне кажется, горло у меня пересохло и отекло.
Мадам засовывает руку под многочисленные яркие шарфы, которыми задрапирована ее грудь, и вытаскивает серебристую коробочку. Открывает. Там лежит одна розовая пилюля.
Я настороженно ее рассматриваю.
— Это для предотвращения беременности, — говорит старуха. — После запрета на предохранение появилась масса поддельных пилюль, но у меня надежный поставщик. Он сам их производит.
Словно в насмешку над этим заявлением снизу доносится вопль ребенка, которого одна из Красных тащит за волосы мимо чертова колеса.
— Конечно, я не могу тратить их на всех моих девочек, — объясняет мадам. — Пилюли получают только полезные. Страшно подумать, что выйдет из утробы Сирени, если я позволю ей снова забеременеть.
Сирень. Циничная, хорошенькая и умная. По-моему, она — хорошая мать. Насколько можно быть хорошей матерью в этом месте, имея такого ребенка, как Мэдди. Но она скрывает это, когда по вечерам появляются клиенты. Она одна из самых популярных девушек, и ее предлагают только тем, кто способен дать самую высокую цену, — в основном мужчинам из первого поколения, имеющим хорошо оплачиваемую работу. Мадам рассказывает мне об этом с гордостью. И тем не менее после Мэдди у Сирени больше не было детей. Видимо, за это надо благодарить розовую пилюлю.
Как бы то ни было, я не хочу ее глотать. Как я могу здесь хоть чему-то доверять? Даже здешние ароматы способны обмануть и заставить меня вести себя странно.
Мадам запихивает таблетку мне в рот.
— Глотай! — приказывает она, и острый ноготь упирается мне в небо, вызывая рвотный рефлекс. Я отбиваюсь и дергаюсь, но не успеваю вздохнуть, как пилюля проглочена. Она двигается по пищеводу и вызывает боль.