Я сложил все обратно и застегнул сумку.
– Вы тоже живете на улице Ториньи?– спросил я.
Она осушила свой стакан.
– Да. Это что, запрещено?
Ответ прозвучал, как щелканье кнута. Кнутом в данном случае был алкоголь.
– При чем тут запрещение? Улица, как и все другие.
– Вы ее знаете?
– А что, я должен был бы ее знать?
Она топнула ногой.
– Вы – тупица. Это вот так действуют детективы? Роются в чужих сумках?
– Есть и такие, которые прежде всего обыскивают ту, которой сумка принадлежит. Вам, такой красотке, я не пожелал бы попасть в лапы подобного джентльмена.
– Отдайте мою сумку.
– Пожалуйста.
– Надеюсь, вы нашли там то, что хотели?
– Нет.
– А что вы ищете?
– Револьвер.
Она подпрыгнула на кресле.
– Рев… На кой черт я носила бы с собой револьвер?
– Это точно. Вы правы. Я дурак. В самом деле, зачем револьвер? Ведь вы предпочитаете нож для разрезания бумаги.
Тут будто облако затмило ее взгляд, и задиристый вид, который она на себя напустила, покинул ее, как плохо прикрепленная маска.
– Ах, вот оно что? – прошептала она.
– Не знаю, оно или не оно, но, может быть, вы поможете мне сделать какой-то вывод?
– Потому что… Потому что вы думаете, это я убила эт… этого человека… Кабриоля?
Я поднял пакет, приобретенный в одном из магазинов нижнего белья, пошел и сел за свой письменный стол.
– А разве не так?
Это был розовый пакет с надписью голубыми буквами: «Розианн. Чулки. Тонкое белье. Улица Пти-Шамп». В десяти метрах от моего Агентства по направлению к авеню Опера. Элегантная витрина, теплая и провоцирующая, со всем необходимым, чтобы заполнить сновидения холостяка, а то и женатого человека. Такие вот товары.
– Нет, это неправда,– яростно запротестовала она,– и тем лучше, что я вас встретила. Теперь я имею возможность все вам рассказать. Облегчить свою душу. Если бы только это могло меня успокоить…
Я открыл пакет и вытащил оттуда черные женские трусики из тончайшего нейлона с кружевами.
– Вот уже два дня, как я больше не живу… Я… Вы меня не слушаете,– застонала она.
– Вы ошибаетесь. Я могу запросто заниматься двумя делами одновременно… (я развернул почти невесомую принадлежность женского туалета и держал ее в вытянутой руке)… Но это же пр-е-е-лесть,– изобразил я настырного коммивояжера.– Однако ваши страдания, о которых вы говорите, не мешают вам обзаводиться всякими пустячками, а?
– Ох! Ну что это все должно означать? (Она нетерпеливо топнула ногой.) Женщина всегда женщина. Я и сама не знаю, зачем я купила эти трусы…
– Во всяком случае, это очень красивая вещь, очень волнующая… Они должны прекрасно сидеть на вас…
Ее щеки залились краской, и она взорвалась:
– Я не позволю вам злоупотреблять обстоятельствами. В конце концов с меня хватит. Понятно? Довольно! Хватит! (Она задрожала.) Все вы одинаковые скоты, как бы ни назывались – Кабироль, Бюрма или еще черт знает как. Грязные, омерзительные скоты. Я…
Она задохнулась. Под румянами, покрывавшими лицо, кожа стала белой как мел. Глаза закатились. Она издавала негромкие жалобные крики, сползла с кресла на пол.
Я пошел за подкреплением.
– Помогите, Элен, она шлепнулась в обморок.
Элен, которая до этого делала вид, что печатает на машинке, прекратила показуху и пристально посмотрела на мою правую руку.
– Может быть, ей противно, когда с нее сдирают трусы?
Я с проклятием зашвырнул трусы в угол. Элен оставила «Ундервуд», с иронической улыбкой перешла в директорский кабинет и принялась реанимировать потерявшую сознание блондинку.
– Кто это?– спросила она, продолжая работать.– Клиентка?
– Развлечение.
– Чем дальше, тем страшней. Я…
Она замолчала.
Потерпевшая начала приходить в себя. Она не осведомилась: «Где я?» Теперь это уже не принято. Она разразилась рыданиями. Это еще допустимо.
– Успокойтесь,– ласково сказала Элен,– он давно уже не опасен.
Она помогла блондинке подняться и вновь сесть в кресло.
Я предложил ей третью порцию спиртного, но она отказалась.
Подняла на меня глаза побитой собаки, обрамленные потоками туши, которую смыли слезы с ее длинных ресниц. Несмотря на это, она по-прежнему была очень красива.