— Совсем одичал, Бер*? — рыкнул Ждан, отряхивая рубаху.
— Да ладно тебе, друже, — развёл руками Волот, — улыбнись уже, а то кислый, аки здешние вельможи.
— Ну вас, всё никак не возмужаете, — махнул на хохочущих друзей Ждан, — не понять вам тоски по человеку родному.
Волот лукаво прищурился, проведя рукой по воздуху, указал на присутствующих:
— Все мои родные здесь. Все со мной, всегда.
Навалившись на плечи Волота, Ждан мечтательно улыбнулся.
— Эх, друже, не познал ты ещё того дивного чувства, что люди любовью зовут. Не сразила сердца твого млада, не смешала думы, не поселилась в душе.
— Да ладно, — ухмыльнулся Бер. — Неведомо тебе, какие толпы по душе моей топчутся.
— Эх, правда, — оживился Баян, усаживаясь на пень. — Здесь девок красных мало, а вот стоит по родной земле пройти, так взор разбегается — одна другой краше. Все милы, нежны, веселы. Как себе жену выбрать?
— Одну, — подняв палец вверх, заметил Волот.
— Да-да, Бер, одну, — затараторил Баян, проведя по струнам. — Была б моя воля, я бы десяток, два десятка себе взял.
— Да помер бы, — ухмыльнулся Баровит, — от натуги али от груза их желаний.
Под смех друзей Баян запел:
Ой вы, млады-младушки, девицы-красавицы,
Что ж мне делать молодцу,
Как со всеми справиться?
Рвёте душу маетну на кусочки малые —
Кого ж мне выбрать жёнушкой, невестушки прекрасные?
Вот хожу по светушку, в лики ваши глядая.
Что ж мне делать, Лелюшка?
Помру так неженатым я.
— Нет, братцы, — опустившись на бревно, сказал Ждан, — когда сердце дрогнет, когда весь мир померкнет, когда душа затрепещет от одного лишь её взора, вот тогда вы поймёте, что та дева самая-самая.
Волот с Баяном и правда не понимали терзаний друга, а вот Баровита эти слова тронули за живое, словно кольнули в незаживающую рану. Закрыв глаза, он вспомнил встревоженный взгляд, прикосновение тёплых рук к кровящей щеке. Вмиг сердце учащённо забилось, жар растёкся по груди. Баровит оглянулся в поисках Умилы, а найдя её, застыл, словно каменный, — она улыбалась Ратмиру, а тот обнимал её за талию, увлекая за собой. Гнев вытеснил все чувства, ударил в голову. Ухватившись за древко топора, Баровит прохрипел:
— Довольно лясы точить, делом пора заняться.
— Да мы токмо тем заняты, что дела делаем, — насупился Волот, — без отдыха, без продыху.
— Выбрали старшего на главу себе, — кивнул Ждан.
Баян сильнее ударил по струнам, заиграл громче.
— Разлюбезный наш старший брат, — улыбнулся он, — скажи, коя песнь тебе милее? Токмо для тебя играть стану…
Старательно подрезая оперение стрел, Радмила бегло посмотрела на хохочущих дружинников — Волот опустил что-то на плечо Ждана, отчего тот закрутился волчком.
— Боровы такие, а всё играются, аки малые.
— То мужики, — со знанием дела пробурчала Умила, проведя камнем по лезвию сабли, — они завсегда в душе чадами остаются. У них всё в рост, рамена да бороду уходит.
— Ага, — кивнула лучница, убирая стрелы в тул.
Осторожно проведя ногтем по лезвию, Умила удовлетворённо улыбнулась, убрала саблю в ножны, положила камень в суму.
Крепкие руки обхватили девичьи плечи, сжали омуженок в объятиях. Пискнув от неожиданности, девушки уставились на нарушителя спокойствия — Ратмир широко улыбался им. Голубые глаза юноши блестели озорством, ветер трепал русые кудри.
— Тьфу ты, Ратмир, — буркнула Умила, — напугал.
— Болезный, — сорвалась Радмила, — у нас токмо что у обеих в руках оружие было! А кабы мы тебя с перепугу ранили?
Отстранившись, дружинник ухмыльнулся:
— Потому-то я дождался, покамест вы с заточкой управитесь. Довольно вам скучать, покамест мужики ваши мыша вооружают. Идём пирогов наедимся.
— Греческих? — поморщилась Радмила.
— Нашенских, — улыбнулся Ратмир. — Здесь недалеко от мельницы живёт пекарь, жена его — тархтарка. Посему ватрушки, пироги, расстегаи — всё, по чему душа на чужбине тоскует, — печь обучен. За серебро всего что угодно напечёт.
— Тогда поспешим, — шепнула Умила, поднимаясь с земли, — коли Волот прознает, то ничего нам не останется.
Вытянувшись во весь рост, Радмила неторопливо направилась за подругой, навалившейся на плечи Ратмира.
— Не знала, что ты такой обжора, — похлопав друга по животу, ухмыльнулась Умила. — Отчего тогда худой такой?
— Я не худой, — нахмурился дружинник, положив ладонь на её спину, — я слаженный да высокий. То ты всех по братьям своим равняешь да отцу.