Казалось, то утро он не забудет никогда. Заря занималась, кралась по горизонту, кидая багрянец на спящий сад. В просторной светлице было прохладно, тусклый свет восходящего солнца тщетно гнал тени в углы. Демир стоял на коленях, сжимая стройные бёдра жены. Босая, простоволосая, в одной лишь рубахе, Аделя пыталась не плакать. Дрожащие нежные руки скользили по его лицу, приглаживали волосы.
— Ты… ты должен меня отпустить, — вновь зашептала она.
— Не могу, душа моя, — уткнувшись лбом в её живот, возразил воевода.
— Пойми, любый, — пролепетала Аделя, и голос её оборвался. Накрыв ладонью губы, она молча смотрела на мужа.
— Я всё понимаю, Аделюшка, — сжав её руку, выдавил Демир. — Либо ты, либо пол-Камула… да хоть весь. Долгие лета я земли тархтарские храню, готов жизнь за люд положить… свою жизнь, не твою.
Опустившись на колени, жена положила ладони на его щёки, всмотревшись в глаза, заговорила:
— Свет очей моих, мор, что свирепствует в Камуле, не победить мечом… даже такому воину, аки ты. С ним, окроме волховской силы, никоей боле не совладать…
— Ты же из Нави не воротишься! — полный отчаяния, крикнул муж.
Аделя накрыла пальцем его губы, запричитала, как успокаивают дитя:
— Тише, тише, чад разбудишь.
Слёзы текли по её щекам, срываясь с пушистых ресниц, сердце неистово билось, разгоняя по венам тоску.
— Вчера Годун меньшого сына схоронил, — начала она, — из пятерых чад у него осталась токмо старшая дочь. Каждый день в каждый дом стучится смерть, люд вымирает целыми родами. Демир, окроме меня, остановить мор некому. Зареслава ещё юна, многого не умеет, сил её не хватит… Она лишь поможет мне совершить обряд, поможет призвать Мару.
— Ты уйдёшь с мором, — прохрипел Демир.
— Да, — со сталью в голосе подтвердила Аделя. — Таково равенство миров. Коли мор не заберёт жизни камулчан, равенство пошатнётся. Сила моего духа сохранит его. Я перейду Маре во служение, навечно в Навь, без права на перерождение… мы не встретимся боле, любый мой.
— Мара отпустила тебя, — отказывался понимать супруг, — Боги даровали тебе жизнь простой женщины. Неужто мало ты им служила, неужто мало люда уберегла? Ты ведь боле не ведунья.
— Разве ж так бывает? — горько усмехнулась женщина. — Боги даровали мне шесть лет счастья с тобой. Шесть лет счастья, о коем даже мечтать не смела! Да всё ж служение я не оставила — то моя судьба, мой путь… Мы можем взять чад да уехать к твоим родителям в Камбалу, можем спастись, а камулчан оставить… Можем, Демир?
Воевода отрицательно закрутил головой. Он всё понимал, но принять это не мог.
— Я не желаю оставлять тебя, — гладя его волосы, ласково заговорила Аделя, — не желаю оставлять наших чад… Да не может душа моя выносить плач матерей, что чад своих хоронят. Не могу в очи старикам смотреть, кои на кострища внуков мёртвых укладывают. Причитания вдов да вдовцов слышу даже в ночной тиши. Одно дело — не быть в силах помочь, другое — остаться безучастной… Посему отпусти меня, Демир, да помни, что всем сердцем люблю тебя.
Невероятных усилий стоило Демиру разжать объятия, выпустить из рук самое дорогое, что было на этом свете. Стоя на коленях, он смотрел на бледную жену, сдерживая желание вновь схватить её, не дать уйти. Топот маленьких ножек донёсся с лестницы, вскоре в светлицу вошёл Баровит. Шестилетний мальчик переминался с ноги на ногу, вопросительно смотря то на Демира, то на Аделю.
— Ты собрался? — спросила ведунья, погладив щёку ученика.
— Да, — кивнул мальчик, улыбнувшись ей.
Сердце больно кольнуло, тревога сотрясла душу воеводы, выбивая пол из-под ног.
— Куда? — выдавил он.
— Я уйду из Яви, — пролепетала Аделя, — посему не смогу боле его обучать. Медвежонок должен вернуться к своим родителям.
— Оставь его со мной, — взмолился Демир, подлетев к жене. — Он нам, аки родное чадо! Почто ты его уводишь?