Он долго оставался там, не в состоянии расстаться со старой надеждой, которую уже почти потерял — слишком много парусников исчезло в дали. Коломбо, Сингапур и острова, он возвращался домой по тихим улочкам, все более мрачный, все более опустошенный. Поднявшись в город, он уже не смел обернуться.
Он мог бы еще увидеть порт и маяк, и море, это точно. Но не смог бы по–настоящему разглядеть корабли. Корабли уже отплыли, один за другим. Все до единого.
Поль впервые встретил эту молодую женщину, когда стоял сентябрь, они жили в Монте—Карло второй год. Она пришла в солнечный полдень. Поль сидел у окна своей комнаты, когда она позвонила в дверь. Высокая и, скорее, неловкая. Шляпка из зеленого бархата с поблекшими перьями сползла ей на лоб, а она даже не позаботилась сдвинуть ее обратно.
Ей открыли, и она вошла. Поль услышал голос матери в вестибюле, потом все стихло. Он спустился в гостиную.
У леди Фолли был приемный день. Его представили пожилому господину с бородкой, потом молодой женщине, шляпка которой сползла еще ниже, когда она наклонила голову. Она держалась прямо и натянуто, сидя на краешке дивана, сжав колени и поставив ступни параллельно на ковре. Он запомнил только ее имя — Симона. На секунду задержал ее руку в своей. Рука была влажной и горячей. Потом он сел рядом с одной из приятельниц матери.
Во время этого визита девушка почти ничего не сказала. Пожилой господин с бородкой не дал ей вставить ни слова. Только раз Поль смог отчетливо услышать ее голос. Низкий, слегка глуховатый, похожий на его собственный, но звучал он легко, даже изящно. Он сумел не торопясь разглядеть ее лицо. Она учтиво слушала старого господина, держа в руках пустую чашку, которую не знала куда поставить, и время от времени качала головой, прикрыв глаза. Постепенно Поль привык к ее слишком широкому лбу, слишком
короткому, лишенному изящества носу, слишком широкому рту. В профиль она даже выглядела довольно свежей. Когда она стала собираться, он проводил ее до ворот.
— Надеюсь, мы увидимся, — сказал он по–французски.
Она была почти такого же роста, как и он. Глаза у нее были не то голубые, не то серые.
— Я тоже надеюсь. Я очень рада, что познакомилась с вашей матушкой.
Она не уходила, ждала, пока он с ней попрощается, но он не торопился.
— Старый господин нагнал на вас скуку, — сказал он.
— Вовсе нет. Он мне рассказывал о поездке в Китай. Вы были в Китае?
— Нет, — ответил Поль, — но хотел бы туда поехать. Я бы хотел побывать везде.
Она колебалась перед тем, как надеть перчатки.
— Может быть, до скорого, — сказала она, подняв глаза.
— Вы живете в Монте—Карло?
— Да.
— Тогда наверняка увидимся.
Он посмотрел в сторону дома, инстинктивно запустил пальцы в свою шевелюру. Это отвратительное вечное подростковое чувство вины.
— Вы здесь давно? — спросил он.
— Я здесь родилась.
Она улыбнулась и протянула ему руку. Было жарко, солнце обвело в саду четкие тени. У девушки расплылись румяна. Он уже не осмеливался смотреть ей в лицо из боязни, что она поймет, насколько уродлива. Он взял ее руку и пожал.
— До скорого, — повторил он.
Он смотрел, как она уходит по пустой улице. Она держалась очень прямо, красное перо на шляпке было устремлено к небу, она вдруг обернулась, чтобы улыбнуться ему.
— Меня зовут Поль, — сказал он.
Но она не расслышала.
После ухода гостей он остался в гостиной. На низких столиках стояли чашки, все было усеяно крошками печенья. Пока слуга Этьен убирал, Поль подошел к леди Фолли, положил руку ей на затылок.
— Что такое? — спросила она удивленно.
— Ничего, — сказал Поль. — Ты устала?
Она оперлась ладонями на подлокотники его кресла.
— Мигрень, — сказала она. — Мадам Журдан трещала с набитым ртом.
— Кто такая мадам Журдан?
— Дама, которая съела все птифуры.
— Я не заметил, — сказал Поль.
Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
— Какой ты милый, — сказала леди Фолли, — это так редко теперь бывает.
— Знаешь, я уже не ребенок.
— Ну, ну, тебе еще нет тридцати. До тридцати мы все еще дети, дорогой мой.
И она обняла его за талию.
— А ты всегда останешься для меня ребенком, — сказала она.
Они постояли так мгновенье, потом он отстранился.
— А кто этот старик? — спросил он.
— Друг твоего бедного отца.
— Он хорошо его знал?