— Вы очень бледный.
— Не обращайте внимания, — сказал он, — мор ской воздух мне не на пользу.
— Почему же вы не уедете?
— Я тоже себя об этом спрашиваю. Наверное, из–за матери. А теперь я остаюсь из–за вас.
Застывшее лицо, до чего застывшее.
— Не говорите глупостей.
— Вы прекрасно знаете, что это правда, — сказал Поль.
Она пила чай. Когда поставила чашку на стол, то снова отвернулась к окну и вытерла рот крохотным белым платочком.
— Вы любите корабли и море, вы сами мне говорили.
— Это правда, — сказал Поль.
Но она, наверное, ждала другое.
— Я вас тоже люблю, — сказал он.
Она не смотрела на него, у нее дрожали губы. Официантка в розовом в глубине зала, вероятно, подглядывала за ними, но это теперь уже не имело значения.
— Я не понимаю, — сказала Симона, — почему вы надо мной смеетесь?
Он через стол взял ее руку и нежно сжал. На какое–то мгновенье ему стало жалко ее и жалко себя. Лицо девушки отчетливо отражалось в стекле, приближалось к нему, нелепо взволнованное. Она не убрала руку, наклонилась вперед, волосы падали ей на глаза.
— Я люблю вас, — повторил он.
— Прошу вас.
— Я люблю вас.
Она поднялась, взяла сумку и молча встала возле стола, в своем отчаянии она выглядела гротескно. «Огромная бесцветная и безжизненная масса, — сказал он себе, — что–то омерзительное и одновременно недочеловеческое».
— Не уходите.
Она потрясла головой, стараясь не слушать его:
— Прошу вас.
Шепот, всего лишь шепот, но снова ему стало жалко ее, жалко себя, жалко их обоих вместе, одинаково одиноких. На улице уже несколько минут шел дождь, но они этого не замечали. Капли мелко и отрывисто барабанили по стеклу, и в помещении стало темнее.
— Сядьте, — сказал он. — Мне нужно с вами поговорить.
— Разве вы не видите, какая я? — сказала она. — Почему вы надо мной смеетесь?
Она взглянула на официантку и направилась к выходу.
— Вы не пойдете под дождь, — сказал Поль, поднимаясь. — Ведите себя разумно.
Но она уже вышла, и он увидел через окно, как она прошла, опустив голову. Он подозвал официантку, расплатился и тоже вышел. Она шла быстро, ему пришлось побежать — кашель, кашель, снова кашель, — чтобы догнать ее.
— Ну что с вами, в конце концов, — сказал он, схватив ее за руку. — Неужели мы так и будем гоняться друг за другом? На самом деле все так просто.
— Оставьте меня, — сказала она, — оставьте!
Но он не отпустил ее.
Дождь усиливался, и им пришлось укрыться в дверном проеме. Они долго молчали. Он обнимал ее за плечи. Потом она резко прижалась к нему.
— Вы дрожите, — сказал Поль. — Скажите что–нибудь.
Но он знал, что она ничего не скажет. Что–то в ней вдруг надломилось, и выразить это было невозможно. Мокрое лицо Симоны прижималось к его плечу, он не осмеливался двинуться, не осмеливался больше лгать, оба они смотрели на сверкающие струи дождя, которые ветер гнал к морю.
Две крохотные старушки в промокших пальто оторвали их друг от друга, чтобы открыть дверь, возле которой они прятались. Когда дверь закрылась, она снова прильнула к нему.
И только позже, гораздо позже она прошептала его имя и подняла голову, чтобы поцеловать его.
В тот же вечер Поль сказал матери, что хочет жениться. Полулежа на диване в гостиной в болезненном оцепенении, леди Фолли — впрочем, она была леди не больше, чем ее горничная: ее так называли только потому, что она была богатой, — слушала его, не в силах произнести ни слова.
Он ходил взад и вперед по комнате, прядь волос упала на лоб, руки были в карманах, он ликовал, подробно рассказывая о «своей идиллии».
Он внезапно стал казаться крупнее и сильнее, и когда она осмелилась прошептать: «господи», еле слышно на фоне его так странно звучащего голоса, что «он сошел с ума», он расхохотался незнакомым ей смехом, с жесткой решимостью в глазах.
— Я сошел с ума? — сказал он. — Глупости! Это раньше я был сумасшедшим.
Продолжая смеяться, он расхаживал по комнате, подняв глаза к потолку.
Потом раздались крики, нескончаемые крики. Слуги, наверное, слышали их из своей комнаты.
— Эта неуклюжая уродина? — кричала леди Фолли, вскочив на ноги. — Но почему? Почему?