46
Как-то незаметно, но с серьезными потрясениями, для которых места в дневнике не нашлось, потому что неохота перечитывать и расстраиваться, бешено, постепенно, внезапно, отошло мое радужно-отстраненное восприятие людей. После окончания школы по большому счету мне было на них положительно плевать, но некая дымка как сладкая вата не отступала от меня. Я не замечала многих вещей, которые должны были насторожить, и была, конечно, более милым человеком, чем теперь. Потому что чем меньше я подмечала, чем меньше отдавала дряни. Людям это, конечно, было выгодно – сеять смуту, прыскать на меня своей вредностью и иметь при этом покладистость на выходе.
Сейчас так популярно презирать людей. Это уже какой-то спорт. Человек, знакомый с культурой и наукой, восхищается человечеством, а не стенает о ничтожности всего и вся. Но чем больше людей, тем больше мишуры, обманчивость ими. Мне свидетелем мой старый дневник – я не хотела так думать, я их любила… Я сама стала той прокаженной, от которых прежде шарахалась. И теперь мне не нужен даже наблюдатель, чтобы оправдать мелочные проявления моей личности.
Постепенно моя неприязнь к одногруппницам дошла до того, что по утрам я специально красилась тщательнее, чтобы у них не было повода свысока смотреть на меня. Тем, кто старательно выпячивает собственное превосходство, зрители необходимее воздуха. Они ими питаются, а без публики лезут на стену. Только в народе они питают собственную ничтожность тщеславием.
Существовала и эта предательская масса, которая при всей ее расплывчатости продолжала побеждать и портить мое мнение о человечестве. Кроме того, когда меня откровенно провоцировали на конфликт, я не разжигала его, но и не старалась потушить, потому что это не казалось мне справедливым. Тезис, что в конфликте виноваты двое – полная чушь. Когда на одного бросаются, а он защищается, это не вина того, кто не стал молчать в защиту себя.
Я по-прежнему была далека от разоблачений в духе Оскара Уайльда, но горячего желания общаться с людьми по сравнению с счастливыми временами неведения явно поубавилось. Я начала думать, что только люди, которые настолько чисты, чтобы не замарываться и не подмечать, могут относиться к пресловутой толпе положительно. Но вот в чем парадокс – толпа составляется личностями, какими бы они ни были. По отдельности из них еще можно что-то выжать, как-то понять, но, когда они сбиваются в стаи и начинают мыслить коллективным разумом, с этим бороться куда труднее, особенно когда мозг им промывает какой-то харизматичный лидер, казнящийся от собственных демонов и перелопаченной в тиранию застенчивости.
Обычно если кто-то достиг успеха, наше воображение воспринимает его безупречным, живущим в ладу с собой. Как-то закономерно получается, что он прав и не имеет недостатков. У ненависти всегда веские причины, чаще всего кроющиеся в собственных проблемах и неудовлетворенности. Тому, кто любит себя, незачем не любить прочих.
47
Никита, отпустив своего двоюродного братца резвиться на травке и размышляющий, чем бы ему заняться, раз ему не хватило ума взять с собой электронную книгу, с недоверием заметил ее волосы, которые ни с чем спутать было нельзя. Он по-прежнему с собственноручно разжигаемой вредностью злился на нее.
Он уставился на нее, витающую где угодно, но не в реальности, дожидаясь, пока она сфокусирует свое острое зрение на нем. Он ждал удивления, неудобства, сконфуженности, и Эля и впрямь почувствовала все это. Но больше, что бывало редко при случайных встречах, когда люди вырывали ее из мира глубокой сосредоточенности в себе, она ощутила радость и облегчение. За два дня до этого она сунула в почтовый ящик Никиты свой дневник. Это был самозабвенный поступок, продиктованный надеждой, что Никита одумается. Никита мог выкинуть посылку, не раскрыв, ее могли украсть любопытные соседи, мог не прочитать дневник, а лишь пролистать и заняться своими делами. Но все произошло в лучших традициях мелодрам.
Они легко кивнули друг другу и, не сговариваясь, водрузились на скамейку, с которой открывался прелестный вид на парк и зелень, редкие для Питера. По периферии, вытянув ноги, на траве сидела молодежь, одинаковая в своей выпрямленности, джинсовости и чистости.
– Почему в твоем дневнике так мало обо мне? – немого погодя, спросил Никита тихо и хрипловато, чтобы не разрушать тающую эйфорию.
– Может быть, о самом главном мы не упоминаем всуе. Мне странно видеть написанным твое имя и обжигаться им. Моя вечная тоска по людям отпускает так редко… Но чаще они тяготят меня. Люблю я страдать, что сделаешь? Отвергала любовь, чтобы чувствовать страдание и вдохновляться…