– Ты просто мазохистка. И у тебя очень узкое понятие любви.
– Вовсе нет. Я упрощаю понятия в моей голове, как это делают все в диалоге. Наши мнения – это не что-то устаканившееся, а мимолетное, продукт настроения и среды… «Оставив незаконченный роман в парке на скамье». Наше детство, помнишь?
– Я не слушал в детстве такие песни.
– В детстве мы ничего не делаем сами по себе, все замешано на родителях. Сейчас я понимаю, какое огромное влияние они оказали на меня. Пусть теперь я отошла от них, мне не слишком с ними интересно… Но первые годы жизни они очень занимались мной, пусть я часто оставалась в одиночестве, потому что у всех хватало работы. Хлест первых и воспоминаний связаны с домом, бытом… Может, поэтому я такая домоседка? Предки толкнули меня, а теперь я плыву сама, отринув многое из того, чему они меня учили, потому что теперь знаю, что они заблуждались. Так и происходит всю историю человечества. Это и называется прогрессом. Но, как бы ты ни был прогрессивен, в чем-то останешься тупорылым консерватором, из упрямства отвергающим нововведения. Пусть даже в любви к обычной коробке передач в машине.
– У тебя что, просыпается СПГС?
– Что?
– Синдром поиска глубинного смысла.
– Ты не говоришь мне того, чего я бы же не думала, или мне казалось, что думала. Это все равно что писать диалоги в одиночестве – странное занятие, особенно когда за основу не взяты измышления кого-то другого. Вот в чем парадокс разговора с тобой – порой мне кажется, что у меня просто раздвоение личности, а порой ты доводишь меня до бешенства своими противоречиями и спором со мной, причем иногда даже наигранным.
– Ты относишься к редкому разряду людей, которые, имея мнение обо всем, редко его высказывают и остаются закрытой книгой, о которой невозможно даже посплетничать… Я не люблю патологий. Ищешь постоянно какие-то первопричины, мелочные струны, надрываешься… Этим наши классики грешили. А нет никакого смысла! Ни в жизни вообще, ни в том, что ты, как червяк, дергаешься непонятно из-за чего. Жизнь предельно проста, и только люди с их вечной склонностью к мистике обожествляют ее. Самое простое объяснение мира – бога нет. А ничего ведь объяснить нельзя, об этом еще Блок судачил.
– Я не люблю экзистенциализм. Если бы в жизни не было смысла, нас бы здесь не было.
– Ну и какой тогда в ней смысл?
– Хитрец. Знай я, я не сидела бы здесь. Смысл? – продолжила она чуть погодя, как бы спросонок вникая в трудную математическую задачу. – Смысл должен быть в познании первопричины всего.
– Признать случайность окружающих событий логичнее, чем искать пути их оправданий, придумывать «достойное» объяснения чужим поступкам и слепоте.
– Ты немного путаешь. Человеку свойственно приходить к какому-то общему знаменателю в любом вопросе. Так нам удобнее и спокойнее. Но правда в том, что знаменателей почти всегда даже не два, а несколько. Поэтому любое философское течение, учение, любая книга с несчастной женой или женой истязающей – это узость, субъективизм, одна сторона. А люди часто забывают это. И то, что во Вселенной столько случайного, верно абсолютно так же, как и то, что что-то предопределено. Например, эволюция и случайна, и предопределена. В итоге она все равно приходит к созданию того, кто самоосознается. Конечно, все вечно думают: «За что мне это», – если с ними случается что-то плохое. Но правда в том, что мы слишком ничтожны, чтобы нами всерьез занимались бог, Вселенная или какая-то математическая программа в основе всего. Если и есть какой-то разум, то он явно не так мелочен, как нам пытаются втолковать все мировые религии. Его едва ли вообще можно назвать разумом. Так, какой-то сгусток энергии. Что-то, что регулируется неосознанно, как отделение желудочного сока или выброс адреналина – мозг в этом участвует, но наша рефлексия тут ни при чем.
Так получалось само собой и совершенно естественно – едва встретившись, они начинали вгрызаться в дебри. Порой они настолько утомляли друг друга, что не встречались потом неделями.
Никита молчал. Эля решила, что он поражен ее мудростью.
– «Дружба – любовь без крыльев», – сказал Байрон. Тогда где наши крылья? И почему, не испытывая к тебе физического влечения, я не могу представить, что ты исчезнешь из моей жизни, как растворялись прошлые друзья. Это всегда тяжело, но с тобой я просто боюсь подумать об этом.
– Ты еще такой ребенок, – жалостливо и нежно ответил окончательно разморенный Никита. Ему нравилось, что говорила его собеседница, но он едва ли вникал в подслойную суть ее слов, сосредоточившись на собственном благоденствии и ощущении сытости. Они были словно окутаны каким-то вкусно пахнущим бульоном. Ему уже не хотелось тратить калории на размышления.