— Сколько лет, как его убили? — спросил Корсаков.
— Сейчас посчитаю, — ответила старуха, наверно, мысленно начала подсчитывать, потом сказала: — Мне, милок, сейчас вроде бы за восемь десятков, а тогда вроде бы под тридцатку миновало, аккурат мой старшенький тогда в школу пошел учиться. С той самой поры мы Гусином стали называться.
— Выходит, вы тоже Кергетова? — спросил Корсаков.
Старуха с готовностью кивнула головой.
— Я же тебе говорю, милок, у нас все в деревне Кергетовы, только не думай, не родичи мы, просто, как теперь говорят, одну фамилию носим…
— Однофамильцы, одним словом, — вставил Корсаков.
— Вот-вот, оно самое. Так кого же тебе надобно? Какую такую Дусю? Ты мне скажи, где она живет?
— Где живет? Тогда, когда я ее знал, она жила неподалеку от опушки леса…
— На самом краю?
— Вроде недалеко от края села.
— Так, стало быть. Одна жила?
— Одна. Муж у нее на фронт ушел.
Двумя темными худыми пальцами старуха вытерла узкие, в сборочку, губы.
— У нас, милок, в ту годину все мужья на фронт ушли, все как есть.
— Она с мужем жила недолго, — вспомнил Корсаков. — Потом он ушел от нее, уехал в районный город какой-то, к продавщице ушел, а она, Дуся, осталась жить с его родителями…
— Постой, да это, никак, Дуся — Савелия жена? Ну да, она самая, — старуха оживилась, выцветшие глаза ее просветлели. — Как же, она их и схоронила, стариков обоих, а мужик ейный ушел тадысь на фронт…
— Где она? — спросил Корсаков, внезапно почувствовав, как часто и гулко забилось сердце. Вот ведь как бывает, казалось бы, столько лет не виделись и каждый жил по-своему, отдельно один от другого, а тут от одной лишь мысли, что сейчас, через несколько минут он увидит Дусю, встретится лицом к лицу с нею, стало душно и трудно дышать. Должно быть, правду тогда сказал он ей: «Ты вошла в мою жизнь и никогда из нее не выйдешь, пока я жив…»
А она ничего не ответила ему, только поглядела на него, и он понял, что он тоже вошел в ее жизнь на веки вечные, вошел до того самого часа, пока она будет жить…
«Какая она стала? Наверно, изменилась, постарела? — подумал Корсаков. — Наверное, оба мы друг друга не узнаем, что она меня, что я ее. Неправда, я ее узнаю, я сразу ее узнаю, не могу не узнать…»
— Нету Дуси, — сказала старуха. — Уже, кажись, осьмой год пошел, как померла.
— Кто? Дуся?
Голос Корсакова упал почти до шепота. Неужели нет ее? Так и ушла, не дождавшись его? Не дождавшись встречи с ним?..
— Осьмой год, — повторила старуха, — а может, и все девять, что ли, малость запамятовала я.
— Отчего она умерла? — спросил Корсаков. Старуха пожала острыми плечами:
— Кто ж ее знает? От смертушки, пришла безносая, потребовала, явилась по твою душу, собирай, дескать, манатки…
— Я серьезно спрашиваю, — сказал Корсаков.
Старуха задумчиво уставилась на него.
— Да и я серьезно говорю, не шуткую. Кто ж ее знает отчего, болела небось, только вроде бы недолго, я, к слову, запамятовала, только сдается мне, всего-то навсего с неделю, что ли, она, бедная, маялась, всего-навсего. Господь прибрал, кончились мученья… — Старуха грустно покачала головой: — Иногда, милок, смертушке возрадуешься ото всей души, и так случается…
— Как Дуся жила все эти годы? — помолчав, спросил Корсаков.
— Как жила? Да как все, в колхозе работала, дочку растила.
— Дочку? — переспросил Корсаков. — Вроде бы у нее дочки не было.
— Не было, — согласилась старуха. — А опосля появилась. Дело недолгое…
— А что, муж вернулся тогда с фронта?
— Вернулся, милок, как не вернуться, только, само собой, не к Дусе, а к жене своей новой, К ней и пришел тогда с фронта. Стал с нею, как жил, снова жить-поживать да добра наживать.
Когда-то Корсаков любил беседовать с деревенскими старухами. Ему была по душе их своеобразная речь, изобиловавшая неожиданными оборотами, их пословицы и поговорки, в основе которых всегда была некая жизненная достоверность. Но сейчас он с горечью слушал рассказ старухи. Вот ведь как бывает, ехал, думал, надеялся повидать свою спасительницу, свою Дусю… Не пришлось.
А старуха между тем продолжала:
— Стало быть, Дуся-то жила одна, с дочкой…