— Куда же она ушла? — спросила я. Майя не успела ответить, в палату вошла Федоровна.
— Какой стыд, — сказала Федоровна, качая головой, поджимая сухие, в оборочку губы. — Ай, стыд-то какой, дальше некуда…
После завтрака в нашу палату заглянул сам Турич. Медленно, укоризненно произнес:
— На что это похоже, скажите на милость?
Улыбка на этот раз не цвела на его лице, он был необычно серьезен, даже строг.
— Остается одно: выписать ее — и дело с концом, — произнес он, крепко захлопнув за собой дверь.
Позднее дед зашел к нам в палату, сказал:
— Вот уж чего не ожидал, того не ожидал!
— Почему? — спросила я.
— Она же еще совсем сырая, ей бы еще побыть у нас никак не меньше недели.
— Вот что делает распроклятая любовь, — заметила Майя. Помолчала немного, потом спросила деда: — Алексей Алексеич, вы знаете, что это такое — любовь?
Я думала, дед как-то отшутится от нее, а может быть, даже строго заметит, дескать, что за такие странные вопросы задает больная врачу, но дед только глянул на нее, не удивленно, нет, скорее печально, и ответил негромко:
— Представь, знаю.
И быстро вышел из палаты, то ли боясь дальнейших расспросов, то ли не желая сказать еще что-то лишнее…
— Молодец, — с непритворным восхищением сказала Майя, — кто еще мог бы так сказать? Не слицемерил, не прикрикнул, не захотел отвертеться как-то, а сказал просто и ясно, да так, что больше уже и не посмеешь допытываться…
А я подумала: вряд ли дед имел в виду бабушку, хотя, конечно, всякое может быть…
Как ни странно, я оказалась права. Но обо всем этом расскажу немного позднее.
Прошло еще два дня, и дед сказал, что я могу уже ходить по коридору и даже выходить в сад.
Вместе с Майей я впервые вышла из палаты, прошлась по коридору. Но не успела лечь обратно в постель, как в палату вбежала, буквально вбежала Клавдия Петровна. Обычно румяное, безупречно круглое, щекастое лицо ее было бледно, губы плотно сжаты. Не говоря ни слова, она плюхнулась на стул возле окна, прижав руки к груди.
Мы молча глядели на нее, и она тоже молчала, не произнося ни слова, потом, однако, первая нарушила молчание:
— Ну и дела, девочки, такие дела, хуже не придумаешь!
Должно быть, ее, что называется, распирало, не надо было ее расспрашивать, подталкивать, она и сама готова была охотно поведать о себе все, что могла.
Оказалось, Бобик сбежал. Да, вот так вот, не говоря ни слова, сбежал, собрал свои немногие вещички и ушел куда глаза глядят.
— Как это куда глаза глядят? — удивилась Майя.
— Я все как есть узнала и выведала, — ответила Клавдия Петровна, — все как есть. Конечно же, ушел не куда глаза глядят, а к Дуське Карташовой, со мной в одном цеху работает.
И тут слезы разом хлынули из ее глаз. Она уже не старалась себя сдерживать. Плечи ее тряслись, грудь вздымалась от рыданий, она вцепилась обеими руками в свои волосы и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла все время:
— Предатель! Сукин сын, предатель, дрянь дешевая…
Я хотела было сказать что-то, успокоить ее, но Майя мигнула мне: дескать, не надо, не лезь сейчас к ней.
А Клавдия Петровна все продолжала раскачиваться из стороны в сторону, приговаривая:
— Как я жила раньше, кабы вы знали, девочки! В доме порядок, уют, муж у меня отменный, заботливый, ласковый, сынок у нас круглый отличник, все, бывало, за книжкой сидит, на улицу его не выгонишь, и вот надо же так, с ума спятила, из-за какого-то сухаря недорезанного голову потеряла, все как есть похерила, ни о чем не подумала, никого не пожалела!
И она зарыдала с новой силой, бурно, безутешно; мне стало ужасно жаль ее, до того жаль, что, кажется, попадись сейчас мне ее Бобик, я бы на нем, наверное, живого места не оставила.
Клавдия Петровна пролежала на своей койке вплоть до самого вечера, а вечером в палату вкатилась Федоровна, сказала, округлив глаза так, что они стали у нее походить на розетки для варенья:
— Явился. Сюда идет…
Я сидела на постели Майи, она учила меня вязать из серых суровых ниток кружева, Клавдия Петровна по-прежнему недвижимо лежала, не произнося ни с кем ни слова. Но тут, словно ее подбросило, вскочила, разом поднялась, села на постели.
— Что? — забормотала быстро, скороговоркой — Явился? Совесть небось заела? Ну погоди, я тебе сейчас выдам, я тебе все как есть выложу!
Но в то же время руки ее ни на секунду не оставались спокойными, то приглаживали растрепавшиеся волосы, то торопливо пудрили зареванные, влажные щеки, то застегивали пуговицы праздничного зеленого, с алыми розами халата.