Теперь ею владело желание самое страстное, самое-самое: быть писателем или журналистом. Только это, и ничто другое!
Как-то к ней пришла мать, уже не работающая в школе, поскольку тяжело болела. Была худая и изможденная, в чем только душа держится. Время от времени мать поглядывала на Ольгу, качала головой.
— Никак не пойму тебя, девочка. Такая молодая, и на́ тебе, ушла с работы. Как же так можно?
— Не забывай, что у меня муж, — ответила Ольга.
— Ну и что? — Мать пожала острыми плечами. — Ну и что с того? Женщина должна работать — это первое, самое главное правило жизни. Или воспитывать детей, это крайне важное дело, или работать, как же иначе? Ты молодая, здоровая, без каких-либо забот и сидишь дома, ничего не делаешь!
— А вот и неправда, — воскликнула Ольга. — Я готовлюсь к большой работе, самой для меня значительной…
Мать молча, изумленно глядела на нее, а Ольга, выждав паузу, чтобы то, что она скажет, звучало как можно более весомо, призналась:
— Хочу быть писателем…
Она полагала, мать удивится, начнет расспрашивать ее, как и почему ей пришло такое в голову, но мать только сказала:
— По-моему, для того чтобы стать писателем, надо прежде всего иметь литературный талант.
— Почему ты думаешь, что у меня его нет? — внешне спокойно, но внутренне закипая, спросила Ольга. Ох, уж эти старики! Никогда ничему не верят, во всем решительно сомневаются…
Позднее пришел Всеволожский, он бывал всегда утонченно-вежлив со своей тещей, поцеловал ей руку, чем немало смутил ее, не привычную к такому обращению, стал просить остаться еще немного, посидеть с ними, скоротать вечерок, но она не согласилась, на все его просьбы отвечала:
— Спасибо, не могу, надо идти…
Так ему и не удалось уговорить ее, а Ольга не проронила ни слова, желая в душе одного: чтобы мать ушла. Чувствовала, может случиться так, что она не выдержит, наговорит ей то, о чем потом будет жалеть.
Весной они собрались в Хосту, в Дом творчества художников. Ольга сшила себе два красивых летних платья, подруга Нина достала ей за бешеные деньги французский купальник и шапочку, прелесть, а не шапочка, резиновая, ярко-малинового цвета, вся в незабудках и в розочках; кроме того, Ольге удалось по случаю купить две пары модных босоножек. Раньше, когда была с Гришей, она старалась меньше думать о туалетах, понимая: то, чего так страстно хотелось, совершенно недоступно для нее, поэтому не к чему травмировать себя бесплодными желаниями.
Теперь многое, что раньше казалось недосягаемым, как бы само плыло в руки. Нередко к ним в дом являлись юркие личности, приносили в сумках и чемоданах всякого рода шмотки, безумно дорогие. Ольга, не торгуясь, покупала все, что видела — платья, туфли, лифчики, пояса-грации, шарфики, блузки, брюки, покупала сгоряча, после надевала то новое платье, то брюки или блузку, оказывалось: платье не годится, на два номера меньше, блузка уже одевана, и не раз, а брюки явно не ее размера.
Всеволожский, отнюдь не жадный, нередко спрашивал:
— Как так можно, Олик? Разве сразу не было видно, что ни платье, ни брюки тебе не годятся?
— Значит, не было видно, — сердилась Ольга.
Были уже взяты билеты на самолет до Адлера, как внезапно ночью принесли телеграмму: его сестра, находясь в горах, под Миассом, неудачно прыгнула и сломала позвоночник. Теперь лежит в гипсе в местной больнице. Врачи считают ее положение тяжелым, желателен его приезд.
Всеволожский со сна никак не мог понять, от кого телеграмма, что в ней написано, потом наконец понял, лицо его сразу осунулось, под глазами набрякли мешочки, он как-то неожиданно постарел.
«Ну и ну! — Ольга глядела на него, дивилась про себя, как же резко он изменился. — Вот уж, поистине, возраст дает себя знать!..»
— Олик, — сказал Всеволожский. — Поезжай одна, я не поеду.
— Почему? — спросила Ольга.
Он подал ей телеграмму. Ольга прочитала, отдала телеграмму Всеволожскому, сказала:
— Я тебе очень сочувствую, но ты же не доктор!
— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Всеволожский и сел на край постели. — Что-то мне ничего непонятно.
— Что тут непонятного? Ты не хочешь ехать в Хосту?
— Не не хочу, а не могу. Я должен ехать в Миасс.
— Чем ты поможешь ей? — спросила Ольга. Глаза ее, ясные, как и не спала вовсе, недоуменно смотрели на него. Разумеется, он знал, что сам является изрядным эгоистом, больше всего на свете любит себя, и все же его поразила, не могла не поразить эта душевная глухота.