Чтобы как-то убить время, я решила спуститься в больничный сад.
«Погуляю немного, а потом, глядишь, и дед освободится, придет за мной», — подумала я.
Сад был большой, запущенный, с одичавшими яблонями и вишнями.
Стоял на редкость теплый октябрь, трава, обычно очень густая, доходившая чуть ли не до колен, была кое-где скошена и теперь медленно высыхала под не по-осеннему жарким солнцем, превращаясь в сено, которому, как я полагала, суждено стать зимним кормом для старой кобылы Параболы.
Я прошла немного вперед. На ветвях яблонь гнездились последние птицы, перелетавшие с одной ветки на другую. Время от времени слышалось грозное жужжание шмеля, еще с весны решившего не сдаваться и потому сумевшего дожить до осени; или это был вовсе не шмель, а какое-то другое, совершенно неведомое мне насекомое?
Внезапно до меня донесся чей-то говор. Я прислушалась, узнала голос деда. Он говорил негромко, то замолкая, то снова начиная говорить.
«С кем это он?» — подумала я и решила подкрасться незаметно, а после выскочить, закричать во все горло: «Я уже здорова!»
Я тихо пробралась еще немного вперед и увидела деда. Он был не один, возле дуплистой старой яблони, спиной к стволу, стояла женщина.
Я сумела хорошо разглядеть ее лицо. Она была решительно незнакома мне; темно-русые волосы ее были собраны на затылке в тугой, низко спускавшийся на затылок узел, темные, длинные брови, яркий на бледном лице рот и глаза, не понять какого цвета, то ли зеленоватые, то ли светло-голубые, в густых, наверное, слегка подкрашенных ресницах.
«Красивая, — подумала я, — кто же это? Почему я не знала, никогда раньше не видела ее?»
Я услышала ее голос, медленный, низкий, отчетливо произносивший слова:
— Алешенька, а как нога, скажи правду?
— Нормально, — ответил дед, — сперва протез натирал немного, потом обошлось как-то.
— Правду говоришь? — настаивала она. — Ничего не скрываешь от меня?
— Ничего я не скрываю, — ответил дед.
Казалось, она не в силах была отвести от него взгляд.
— Родной ты мой, неужели это ты? — спросила. — Ты, в самом деле?
Закинула руки на его плечи, прижалась лицом к его лицу.
А дед обеими руками взял ее голову, потом стал целовать ее щеки, глаза, губы.
— И я не верю, — сказал, — клянусь, мне все кажется, это снится, даю слово…
Хрустнула ветка под моей ногой, женщина вздрогнула:
— Здесь кто-то есть…
Дед оглянулся, посмотрел вокруг себя:
— Вроде бы никого. — Обнял ее за плечи. — Пройдем еще немного, подальше…
Каюсь, я тихо поползла за ними, стараясь не дышать.
Как же это все было странно, неожиданно! Мой дед, старый, уже седой, и эта женщина, тоже немолодая, ей никак не меньше тридцати. Они целуются, как-то непонятно говорят друг с другом, а ведь дед женат, он прожил с бабушкой много лет, и, может быть, у этой женщины тоже есть семья?
В те годы я мыслила, подобно многим моим сверстникам, прямолинейно и несгибаемо.
Вместе с женщиной дед сел на скамейку, стоявшую между двумя сливовыми деревьями.
Я притаилась неподалеку, в еще не кошеной траве, скрывшей меня.
— Расскажи о себе, Алеша, — попросила женщина.
— Сперва ты расскажи, Лена, — сказал дед.
«Значит, ее зовут Леной, — подумала я, — так же, как мою маму».
Она помедлила:
— Чего рассказывать? Будто сам не знаешь.
— Ты одна? — спросил он.
Она кивнула:
— Одна.
Зябко передернула плечами.
Он спросил:
— Холодно?
— Нет, что ты, курить хочется.
Дед развел руки в стороны.
— Я уже два года как бросил курить.
— У меня есть с собой, — сказала Лена. Порылась в кармане своего плаща, синего, широкого, с большими карманами, вынула пачку папирос-«гвоздиков», коробок спичек.
— Дай мне тоже, — попросил дед.
— Ты же бросил курить?
— А сейчас захотелось.
Они сидели плечом к плечу, курили, время от времени поглядывали друг на друга. Он спросил:
— Ты надолго?
Она покачала головой:
— Увы, завтра уже уезжаю.
Дед произнес печально.
— Задержаться никак не можешь?
— Не могу, меня отпустили на три дня, два дня дорога, день с тобой. Понятно?
Он докурил папиросу, бросил окурок на землю, старательно растер его ногой.
— А ты все там же работаешь?
— Там же, я писала тебе, в клинике Артоболевского.
— И это все?