— Ну, что скажешь? Хороша притча?
— Что ты хотела этим сказать? — спросил дед. — Ведь какой-то смысл есть в этой притче, я уверен.
— Разумеется, есть, — ответила Лена. Она хотела еще что-то добавить, но в этот самый момент к ним тихонечко, почти неслышно подошла Федоровна.
— Вот ты где, батюшка Лексей Лексеич, — пропела Федоровна, как бы обращаясь к деду, но во все глаза глядя на Лену. — А тебя главный требует, все мы обыскались, где ты да что с тобой, одна я, многогрешная, догадалась, где тебя отыскать можно…
— Иду, — сказал дед.
Лена тоже встала со скамейки.
— Значит, запомнил гостиницу? Это на площади, напротив вокзала.
— Знаю, — сказал дед, — вечером приду.
— Буду ждать.
Лена быстро пошла вперед, обогнав деда и Федоровну. Федоровна неодобрительно поглядела ей вслед:
— Бойка больно.
Дед промолчал.
Я подождала, пока они скрылись, потом встала с земли, медленно побрела обратно в свою палату.
Господи, как же это все? Неужели так оно и было на самом деле? И это вовсе не приснилось мне? Нет, не приснилось…
Помню все очень ясно, словно случилось это не позднее вчерашнего дня.
В тот же вечер я вернулась домой, мы пришли вместе с дедом.
И спустя полчаса мы все трое уселись за стол. Бабушка подала большой круглый пирог, золотистая корочка была щедро обмазана крыжовниковым вареньем и присыпана сверху корицей.
— Что скажешь? — спросил дед. — В твою честь, как я понимаю, испечен этот чудо-пирог.
— Разве? — не поверила я, взглянув на бабушку.
— Ладно, — сказала бабушка, разрезая пирог острым узким ножом. — Давайте меньше разговаривать, лучше навалитесь на пирог, вроде бы тесто вышло удачным…
Горела лампа в оранжевом шелковом, с бахромой абажуре. Бахрома точь-в-точь походила на макароны, если бы макароны были не белыми, а оранжевыми, на круглом обеденном столе блестели тарелки — белые с синей каемкой, легкий парок поднимался над голубыми в мелкий горошек чашками, в которых медленно остывал чай.
Все кругом казалось таким мирным, таким уютным, и я на время позабыла о том, что довелось нечаянно увидеть и услышать.
Мне подумалось: вот мы опять все вместе, все опять будет хорошо, а то, что было утром, это так, уже прошло — кончилось, и больше не повторится…
И тут я поймала взгляд деда — он посмотрел на стенные часы.
Все разом потускнело, покрылось мрачным, горьким налетом.
«Нет, ничего не прошло и не кончилось, — подумала я. — Дед ничего не забыл, он все время помнил о Лене, о том, что она ждет его в гостинице на площади». Я не ошиблась.
— Пойду, — сказал дед вставая, — у меня еще дел много.
О, как непогрешимо спокойно произнес он эти слова!
Бабушка не спросила, куда он собрался. Она никогда не спрашивала, куда он идет, с кем, когда вернется. Дед сам сказал:
— Ложись, не жди меня.
— Хорошо, — сказала бабушка.
Он ушел, бабушка убрала со стола, поставила на стол старинную швейную машинку, развернула во всю длину необычно широкое платье ярко-зеленого цвета с рукавами-крыльями.
— Чье это платье? — спросила я.
— Было мое, только теперь, как я понимаю, оно для меня чересчур яркое, хочу тебе переделать.
Признаюсь, я обрадовалась. Мне сразу понравился цвет платья, сочный и густой.
Бабушка вынула из кармана сантиметр.
— Стань вот сюда, я тебя обмеряю.
Она прикладывала сантиметр к моим плечам, рукам, спине и записывала какие-то цифры, непонятные мне, на лист бумаги. Я близко видела ее сосредоточенные темно-карие глаза, тонкие, просвечивавшие розовым ноздри. Кожа ее на висках была золотистой и гладкой-гладкой, без единой морщинки.
«А она красивая, — с удивлением подумала я, — как же это я раньше не замечала?»
Бабушка взяла ножницы, стала аккуратно, медленно разрезать платье.
— Я его в общем-то мало носила, оно все больше в шкафу висело.
— Почему? — спросила я.
Бабушка задумчиво поглядела на меня.
— Сама не знаю. Как-то стеснялась, платье, как мне думалось, слишком яркое…
— И все-таки зачем же вы мне его отдаете? — спросила я. — Носили бы сами.
— Ладно, — перебила меня бабушка. — Я так полагаю, я свое уже относила, а вот тебе носить в самую пору…
Она сложила вместе разрезанные куски, стала быстро строчить на машинке. Сказала, не поднимая головы:
— А ты, Маша, все больше на Петю, на отца, становишься похожей.
— Вы любили папу? — спросила я.
— Любила.
Она разгладила пальцем в наперстке шов.
— Ты не сердись на меня, Маша, я, как бы тебе сказать, чудная немного, сама понимаю…