Он бесцеремонно перебил меня:
— Да, я сказал и еще раз подчеркну, чтобы вы понимали, чья фамилия, вернее, чье имя числится в классном журнале, и настаиваю на том, чтобы вы с особым вниманием отнеслись к журналу, в котором записано имя сына товарища Сталина.
«В таком случае к чему же бояться потерять журнал, если так или иначе его нельзя выносить из школы?» — подумала я, однако не стала противоречить. Пусть будет, как будет.
— И еще помните, — Николай Иванович поднял кверху острый, словно циркуль, указательный палец с длинным заботливо выхоленным ногтем, — вы можете спрашивать сына товарища Сталина, можете вызывать его к доске, но никогда никаких ему замечаний, ни одного-единого. Запомните это!
— Хорошо, — сказала я. — Запомню!
— Да, еще вот что, — добавил он, глянув на часы, должно быть, нам пора было уже отправляться в класс. — Старайтесь придерживаться самого официального статута с учениками, не вступайте ни в какие личные отношения. Не забывайте об этом!
И он опять поднял свой указательный палец с длинным ногтем.
Итак, Николай Иванович представил меня, тут же ушел, я села за стол.
Признаюсь, очень хотелось увидеть сына нашего вождя, еще как хотелось! Ведь, если так подумать, я была ненамного старше своих учеников, ну, а потом, кто бы на моем месте, пусть даже самый умный, самый опытный и зрелый человек, не захотел бы лично, воочию узреть сына великого отца народов?
Я обвела класс внимательным взглядом, класс смотрел на меня.
Мне уже было известно: здесь собрались сыновья выдающихся людей, должно быть, потому они все смотрели на меня, их педагога, так сказать, наставника, абсолютно безбоязненно, без какого бы то ни было пиетета, хотя с некоторым подобием интереса и даже, как мне показалось, известной насмешки.
Позднее некоторые ученики признавались:
— Наши учителя все как один серьезные, солидные, а тут мы вдруг увидели учительницу, чуть ли не нашу ровесницу.
Может быть, по-своему они и были правы…
Мы обменивались взглядами и, словно сговорились, молчали. Сына Сталина я так и не сумела распознать среди всех остальных.
Надо было начинать урок. Я не стала опрашивать учеников, а решила начать с чтения, раскрыла книгу «Похождения барона Мюнхгаузена», подумала про себя: «Как к ним обращаться? Ребята или товарищи?»
Все-таки решила обращаться так, как обычно учителя обращаются к ученикам.
— Ребята, — сказала я, — сейчас я прочитаю вам страницу этой книги, а потом вы перескажете мне содержание по-немецки, своими словами…
Я стала читать громко, с выражением, щеголяя отличным прононсом, еще в техникуме иностранных языков педагоги всегда отмечали превосходное мое произношение.
Я читала и чувствовала — меня слушают. В классе царила тишина, всегда отрадная учительскому сердцу. Я подняла голову, бегло оглядела учеников, они не спускали с меня глаз, и продолжала читать дальше.
И вдруг что-то ударило меня в лоб, не больно, но все-таки ощутимо. От неожиданности я вскочила со стула, по классу пронесся откровенный смех.
На пол, рядом с моим столом, упал белый «голубь», я подняла его, он был сделан умело, из довольно плотного картона непогрешимой белизны.
Смех разрастался все сильнее.
Я подумала: «Что же делать? Может быть, обратить все в шутку?»
В сущности, педагогический опыт мой был незначителен, равнялся не более полутора годам в средней школе. Я решила продолжать чтение.
Однако я не успела даже слова произнести, как откуда-то сбоку снова полетел белый картонный «голубь», упав на мой стол.
Я захлопнула книгу. Оглядела тех, кто сидел в классе, одного за другим. Они все тоже не спускали с меня внимательных глаз.
— Кто это сделал? — спросила я.
Молчание было ответом мне.
— Неужели трудно признаться? — спросила я, выждав с полминуты. — Неужели вы оказались хуже, чем я ожидала?
— А чего же вы ожидали? — спросил меня мальчик, сидевший за первой партой, высокий красивый блондин, позднее я узнала, это был сын знаменитой театральной актрисы, любимицы московской публики.
— Я ожидала, что тот, кто бросил в меня голубя, окажется сознательным и открыто признает свою вину…
Снова молчание. Потом из-за парты, стоявшей возле окна, встал худощавый мальчик. Что-то знакомое, много раз виденное почудилось мне в надменном очерке губ, в хмурых бровях, сдвинутых к переносице; нижние веки у него были слегка приподняты, и потому взгляд казался как бы притушенным. Откинув назад голову, он ясно, отчетливо проговорил: