Василий меня, что называется, не выносил на дух. Надо отдать ему должное: он был прямодушен, не пытался скрыть свою ко мне неприязнь.
Бывало, не слушая моих объяснений, он повернется к соседу, вступит с ним в разговор, не обращая никакого на меня внимания. Или развалится на скамейке за партой, насвистывая что-то сквозь зубы, или внезапно поднимается с места и, не говоря ни слова, выходит из класса и так же непринужденно снова входит в класс, не глядя на меня, как бы вовсе не замечая.
Памятуя указания директора, я не делала ему ни одного замечания, и никто ничего не говорил ему, однако я с досадой чувствовала, что теряюсь порой, когда он входит в середине урока, а он откровенно, с каким-то, я бы сказала, садистским задором наслаждался моим смущением, иной раз даже не пытаясь сдержать улыбки, и она то появлялась на его губах, то исчезала.
Однажды я шла из школы домой и плакала. Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, конечно же, не слушая меня, стал напевать что-то про себя.
Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала снова объяснять новое грамматическое правило, он стал снова петь.
Я спросила:
— Я вам не мешаю?
— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте…
И опять замурлыкал какой-то мотивчик про себя. Все молчали, только Юра обернулся к нему, укоризненно проговорил:
— Перестань, Вася, слышишь?
— Что? — переспросил Василий и засмеялся, по-моему, совершенно искренне. — А вот и не перестану…
— А вот и не перестану…
— Перестань, — еще раз сказал Юра. Узкое, по-мальчишески открытое лицо его резко побледнело. Я испугалась, как бы он не навредил самому себе, ведь с Василием, теперь уже я понимала, шутки плохи.
Но Василий, неведомо почему, вдруг замолчал. Может быть, надоело издеваться надо мной, а может быть, его не испугало, нет, просто удивило выражение лица Юры. Во всяком случае, он перестал петь.
Прозвенел звонок. Все разошлись из класса. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег крупными хлопьями сыпал с неба.
Я шла и плакала.
Кто-то осторожно взял меня за руку. Я оглянулась. Это был Юра.
— Перестаньте, — сказал он. — Я вас очень, очень прошу — не надо плакать…
Я быстро вытерла глаза. Не хватало еще того, чтобы мальчик, мой ученик, успокаивал меня.
— Хорошо, — сказала я. — Не буду больше.
— И не надо, — сказал Юра. — Вы же все равно не переделаете его, его вообще нельзя переделать.
Я кивнула головой.
— Да, его уже не переделаешь.
— Осторожно, здесь скользко, — сказал Юра и взял меня под руку.
Помню еще одного своего ученика — Степана Микояна. Он был необыкновенно привлекателен внешне, настоящий итальянский мальчик с картины Мурильо: большие темно-карие глаза с длинными загнутыми ресницами, всегда розовые щеки, темные волосы вьются прихотливыми кольцами. Представляю, как, должно быть, досаждала ему эта красота: мальчики обычно терпеть не могут, когда у них вьются волосы, или чрезмерно длинные ресницы, или слишком яркий цвет лица.
В спецшколе он дружил со своими одноклассниками — Левой Шервицем, Андреем Кертесом и Сашей Бабенко. Мне порой думалось, наверное, подобно прославленным мушкетерам Дюма, у этой четверки было единое для каждого свято соблюдаемое правило: один за всех и все за одного!
Недавно довелось увидеть Степана Микояна, теперь генерал-лейтенанта авиации, заслуженного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, он рассказал, что до сих пор встречается со старыми школьными друзьями…
Разговор зашел о Тимуре Фрунзе. Степан дружил с ним с самого раннего детства. И учиться они пошли в одну и ту же школу. Позднее, уже в седьмом классе, решили поступить в недавно открывшуюся спецшколу, чтобы в будущем стать военными.
Обычно лето они проводили в Зубалове. Дачи Микояна и Ворошилова находились неподалеку друг от друга. Там мальчикам было вольготно. День-деньской бегали наперегонки, купались в речке, ходили в лес по грибы, по ягоды.
В Зубалове, кроме Тимура и Степана, были и другие ребята с окрестных дач. Самая любимая игра — игра в войну. Только вот никто не хотел быть белым, все стремились быть только красными командирами. Приходилось бросать жребий.
Когда учились в шестом классе, появилась новая страсть — лошади. Оба стали заниматься в конно-спортивной школе. Летом по многу часов ездили на лошадях. У каждого был свой любимый конь.
— Уйма воды утекло с тех пор, — сказал Степан Микоян, — а по сей день не могу позабыть Тимура.
— Может, у него было сильное биополе, — предположила я.
Степан пожал плечами.