Сердце его сжалось. Вера… А ведь мама-ничего еще не знает.
«Может быть, промолчать? — подумалось ему. — Ничего не говорить, пусть ничего не знает… — Но тут же оспорил себя: — Так нельзя, мама должна знать все».
Сел за стол, вынул из чемодана блокнот, стал писать на листке, в блокноте.
— Пишешь? — спросила мать. — Какие-то мысли пришли в голову? Вот и отлично, пиши себе, а я покамест чайник поставлю.
«Дорогая мама, — писал Всеволожский. — Ты должна знать, что Веры больше нет…»
Отчетливо написанные слова одно за другим вырастали на бумаге. Всеволожский писал торопливо, стараясь сдержать слезы, заново переживая все то, что довелось пережить…
Потом встал из-за стола, обнял мать, усадил ее за стол, сам сел рядом.
— Отписался? — весело спросила мать. — Сейчас будем чай пить, как знала, испекла пирог с маком, твой любимый, в следующий раз, как соберешься приехать, дай знать, я непременно испеку пирог, понял?
— Мама, прочитай, — произнес Всеволожский матери в самое ухо. — Очень тебя прошу…
Взял лежавшие на столе очки матери, подал их ей, кивнул на исписанный лист бумаги. Мать вопросительно глянула на него, однако послушно надела очки.
— Что же это такое ты написал?
Всеволожский взял лист, поднес его близко, к самым ее глазам.
— Так и быть, — согласилась мать. Начала читать и вдруг вздрогнула, отдернув голову, как бы страшась читать дальше. Он обнял ее, почти силой заставил читать. И она опять продолжала читать, потом не выдержала, застонала, прижав обе руки к горлу, как бы стремясь удержать готовый вырваться крик.
— Плачь, — сказал Всеволожский. — Плачь, мама, дорогая моя, что же еще тебе Делать?
Он забыл о том, что она не слышит его, обо всем позабыл, повторяя одни и те же слова:
— Плачь, мама…
И не замечал собственных, вдруг разом хлынувших слез.
Кто-то однажды сказал про Ольгу: «У нее автономные глаза».
Может быть, так оно и было на самом деле, думалось порой Всеволожскому. Пятнадцать лет прожил с нею, год от года все сильнее любя ее, наверное потому, что, как он сам считал и все вокруг тоже так считали, он во многом сумел «переделать» ее по-своему, обратить в свою веру, помочь стать тем, кем она хотела стать и кем в конечном счете стала.
Она не была талантливой, это он осознал сразу; рассказы свои Ольга все же не решалась, кроме него, показывать кому-то. Нет, таланта не было ни на грош, но была целенаправленность, умение добиваться своего, огромная усидчивость и, конечно, пробивная способность.
Иногда он говорил шутливо:
— Твоя пробивная способность равна по силе среднему танку.
Она не обижалась. Отнюдь.
— Разве? — спрашивала и смеялась. Блестели белые крупные зубы, на левой щеке возникала ямочка. Но глаза не смеялись, смотрели испытующе строго, даже, как ему иногда казалось, сурово. И вправду, автономные, как бы живущие отдельно, своей, обособленной жизнью.
— Будь ты немного постарше, а я немного моложе, — говорил он иной раз.
— Что бы было? — спрашивала Ольга.
Он пожимал плечами.
— Наверное, было бы лучше. Ведь мы с тобой принадлежим к различным поколениям, у нас различная оптика.
— Оптика? — удивилась Ольга. — Какая еще оптика?
— У тебя все, что ты видишь и ощущаешь, находится в фокусе, — пояснял Всеволожский. — А у меня в достаточной мере размыто.
Ольга, недослушав его, смеялась.
— Ну и выдумщик же ты…
Как-то он сказал ей:
— Ты ведь войну не знаешь и знать не можешь, а я же хорошо знаю эту войну, я помню многое. Помню теплушки, которые мчались на восток, в теплушках много людей, видал, как мальчишки провожали вагоны глазами; все считали тогда, война очень скоро кончится, еще немного, и фашистам каюк, они побегут обратно к себе, а наши будут их преследовать и разгромят всех до единого, а мальчишки жалели только об одном, что поздно родились и им не удастся воевать с фашистами, обойдутся без них. Когда была гражданская война в Испании, я убежал из дома с одним своим другом, мы решили бежать в Испанию, воевать вместе с республиканцами…
— И что же? — спросила Ольга. — Успели добраться до Испании?
— На следующей станции, километров через двенадцать, нас поймали и препроводили домой. Помню, мама с Верой стоят возле дома и встречают меня, а я головы поднять не могу, до того и обидно и совестно…
Голос его дрогнул, он замолчал, оборвав себя внезапно. Сколько лет прошло, а все еще болит душа при одном лишь воспоминании о маме и Вере, которые любили его, наверное, больше всего на свете…