В больнице у мужа Ольга побыла немного, что-нибудь около получаса.
— Милый, надо ехать к Аде, у нее день рождения, я бы, конечно, лучше у тебя бы посидела, но неудобно, ты же понимаешь, она ждет…
— Поздравь ее за меня, — сказал Всеволожский.
— Пройдет еще немного времени, даже меньше года, и мы с тобой переедем в новую квартиру, — оживленно продолжала Ольга. — Уж поверь, она будет, не в пример старой, просторной и элегантной, одна кухня чего стоит, чуть ли не в пятнадцать метров, можешь себе представить?
Голос Ольги казался ему исходившим откуда-то, очень далеко от него.
Ничто не интересовало Всеволожского, ничто не казалось важным, ни новая квартира, ни старая, привычная, в которой он прожил столько лет, ни даже его книга, посвященная Карамзину, что он не успел дописать. Всеволожский первый сказал Ольге:
— Иди, Олик, тебя ждут…
— Да, — будто бы неохотно отозвалась Ольга, — придется идти.
Торопливо поцеловала Всеволожского в щеку.
— Не скучай, будь паинькой. Я буду думать о тебе…
Он улыбнулся ей, и она закрыла за собой дверь палаты.
На даче у Готовцевых в этот день было немного гостей: приятельница Ады с мужем, коллега Готовцева, комментатор телевидения, грузный мужчина с большими усами, необыкновенно походивший на Бальзака, тетя Паша, сотворившая великолепный обед: ботвинья, заливной поросенок с хреном, кулебяка с мясом, жареные караси в сметане. Когда уже садились за стол, подъехала Светлана.
Еще стоя в саду, закричала:
— Мамочка, прости, опоздала, задержалась в суде…
— Ты что, уже под судом и следствием? — спросила приятельница Ады, бесцветная особа с кислым выражением лица, кривя рот, словно проглотила что-то неудобоваримое.
— Да нет, я прохожу в суде преддипломную практику, — ответила Светлана.
Подбежала к матери, обняла ее.
— Поздравляю, малыш мой дорогой…
Ада, сильно похудевшая, приступы болей в печени не переставали донимать ее, бледно усмехнулась.
— С чем поздравляешь, Свет? На год старше стала…
— Для меня ты вечно молодая, — шепнула Светлана. Села рядом с отцом, сказала ему:
— Поздравляю тебя с маминым днем рожденья…
Ольга сидела напротив. От нее не ускользнул взгляд Готовцева, брошенный на дочь, ласковый, слегка озабоченный, он явно нервничал, пока ее не было, и только сейчас, как показалось Ольге, успокоился. Да, в дочери вся загвоздка, дочь он любит и не скрывает того, что любит ее. Нелегко будет отлучить его от этой любви, так же, наверное, как отлучать грудного младенца от материнской груди…
Они стали близки еще прошлым летом, в Риге, в тот вечер, когда сидели вдвоем в ресторане. Он неожиданно признался:
— На меня иногда находит тяжелая депрессия, не знаю, куда от нее деваться…
Ольга удивилась:
— Вот уж никогда не сказала бы, а в чем тут дело? Почему? Казалось бы, все у вас в порядке, вы популярны, работаете отлично, все вас знают, дома у вас тоже все хорошо, любящая и любимая жена, дочка, которую, по-моему, вы обожаете, чего еще надобно?
Он снял очки, протер их платком.
— Вы правы, все так, как вы говорите, и все же чего-то не хватает, а чего, и сам не пойму. Вдруг навалится иногда эта самая депрессия, ее называют на острове Гаити — обезьяна всех болезней…
Ольга задумчиво проговорила:
— Какой вы счастливый, Валерий Алексеевич! Вы столько ездили, столько всего повидали!
— Счастливый? — он пожал плечами. — Не знаю, может быть и так, тогда почему же со мною бывает такое? Почему наваливается жгучая тоска?
Ольга бегло, как бы походя погладила его руку, лежавшую на столе.
— И это пройдет…
На эстраде вновь появился оркестр, музыканты тихо переговаривались друг с другом, рыжеволосая певица, одетая уже совсем по-другому, в яркое, цвета морской волны, сильно открытое платье, рыжие волосы забраны высоко кверху и подхвачены иссиня-голубой лентой, взяла в руки микрофон, начала неожиданно тихо, проникновенно:
Чуть позади певицы встал гитарист, слегка подергивая струны, зазвучал приглушенный саксофон.
Негромко пропела Ольга, глянула на Готовцева, его глаза серьезно, почти сумрачно смотрели на нее.